Мы выпили еще по одной.
Старший лейтенант подошел к висевшему на стене небольшому зеркалу, долго рассматривал отражение своего красивого лица.
«Да. С женщинами у нас положение критическое. Наш главный ловелас Игорь Патрикеев (знаете, артиллерийский капитан?) называет их гагарами. Если вы охотник, предупреждаю сразу: подстрелить гагару — дело здесь практически невозможное. То есть имеется, конечно, военторговская Люся, несколько всем известных доступных жен, но я ведь не об этом. Разве что выпадет иногда съездить в командировку, куда-нибудь в приличный город, и чтобы не на день, не на два...»
«Вы, кажется, и сейчас из командировки?»
«Знали бы вы, что это за командировка! Впрочем, лучше не знать. Давайте-ка еще по одной, чтобы и мне о ней не вспоминать. — Он посмотрел на часы. — Скоро подъем. Вы, между прочим, при фельдшере моем ничего лишнего не говорите».
«Это который Крокодил читает?»
«Вот именно — крокодил. И мочалку, словно галку, проглотил. Послезавтра у меня выходной. Поведу вас перед тем, как выписать, на оздоровительную прогулку. И поболтаем заодно».
...Созревала морошка, тундра была словно ржавчиной покрыта. А.В. нагнулся, сорвал оранжевую пупырчатую ягоду, пожевал и выплюнул: «Спирт на ней настаивать не худо. А так — не люблю». Слово морошка привычно сопрягается в памяти с заветным именем — Пушкин. Вот и А.В. тоже — не дал мне опередить его: «Кажется, Пушкин перед смертью захотел морошки?»
«Да, моченой морошки. Попросил, чтобы жена его покормила».
«Должно быть, утешить ее хотел. Гагара была, что надо. Сколько ему оставалось?»
«Три четверти часа».
«Умирал молодцом. Нам бы так...»
Минуту-другую мы шли молча, восстанавливая в памяти события, которым от бессчетного воспроизведения их чувствовали себя как бы свидетелями.
«Теперь бы я его вылечил, — сказал А.В. — Вкатил бы ему пенициллина, почистил рану, повязку хорошую...»
«Чехов тоже говорил, что вылечил бы князя Андрея Болконского».
«Это из Войны и мира? Не помню. Давно не читал. Он что — тоже в живот был ранен?»
Я вспомнил одну из походя оброненных гипотез Сережи Соболева, безумных (как он сам их именовал): «Некоторые полагают, что, описывая ранение князя Андрея, Толстой воспроизвел рану Пушкина».
«Забыл. Давно не читал», — повторил А.В.
Мы помолчали.
А.В. снова потянулся за ягодой, разжевал, поморщился, снова выплюнул.
«Я тут одну с того света вытащил. Выпила дура от несчастной любви крысиного яда. И что же. Любовник не вернулся, муж колотит по-прежнему, людей стыдно. И деваться некуда».
«Вы это к чему?»
«Да вот подумал: вылечил бы я Пушкина, — снова царь, Дантес, цензура, долги, бабы, своя, чужие... Пришел бы он в медчасть и обложил меня по первое число за мои старания».
Спустя некоторое время на нашем пути выросла довольно высокая скала, заросшая цепким кустарником, — наверно, обломок материка, некогда вдвинутый сюда движением ледяных масс. «Как известно, направо пойдешь, налево пойдешь, всё что-нибудь да потеряешь. Может, попробуем прямо?» — предложил А.В. Я никогда не занимался скалолазанием, но отказываться было стыдно, — я лишь нерешительно пожал плечами. Первые же метры подъема убедили меня в том, что мы взялись за нелегкую задачу. Нога с трудом нащупывала куцые, скользкие уступы, ветви кустов царапали руки. Грудью, животом, даже щекой я прижимался к чуть теплому от нежаркого здешнего солнца камню и не понимал, какое чудо помогает кончикам немеющих пальцев удерживать мое большое тело между небом и землей; если мне удавалось поднять глаза, я видел над своей головой подошвы сапог А.В. «А ведь спуститься нам, пожалуй, не удастся», — крикнул он мне в минуту короткой передышки. «Тогда полетим вверх», — пробормотал я, страшась говорить громко. Пот лил у меня по спине. Я продолжал ползти вверх, не чувствуя ни ног, которые сами отыскивали нужный уступ, ни рук, хватавшихся за кусты и камни. «Давайте быстрее. Тут нас, оказывается, ждут!» — А.В. был уже на вершине, лежал на краю обрыва лицом вниз и протягивал мне руку.
Что-то там наверху колотилось и хлопало, как порванный парус.
Я поднапрягся и вполз наконец на каменистую площадку. А.В. сильным рывком помог мне встать на ноги. Ноги у меня заметно дрожали.
«Смотрите, какое пернатое! Хорош, а!»
Большой орел бился не в силах взлететь в нескольких шагах от нас.
По вершине скалистой высоты проходила когда-то линия обороны. Ржавая, изъеденная временем колючая проволока висела на каменных грядках, цеплялась за кусты, уползала в проросшую между камнями белесую северную траву.
Что-то недоглядел зорким своим глазом царь птиц, когда стремительно пикировал из поднебесья, — с лету схватил, сжал мощной когтистой лапой колючую проволоку, острый шип пробил лапу насквозь; стараясь освободиться, птица запутывалась еще больше. Борьба, похоже, продолжалась долго, не один день. Орел выглядел измученным. Даже когда он раскидывал крылья и начинал биться, в движениях чувствовалась не столько сила, сколько отчаяние. Мы приблизились. Он замер. Крылья его повисли, как плащ-палатка. Несколько коричневых с белой оторочкой перьев валялись на земле. Он смотрел на нас с обреченностью и гордой готовностью умереть. А.В. нагнулся к нему. «Смотрите, чтобы он крылом вас не ударил», — поостерег я его. «Не ударит. Он всё понимает. Ведь понимаешь, пернатое? Ах, хорош гусар!»
Желтая когтистая лапа птицы была похожа на сухую ветку.
«Ничего не поделаешь, нужна ампутация», — А.В. достал из карамана большой перочинный нож. Орел взглянул на него, опустил голову и надвинул на глаза белые занавесочки.
Крови совсем не было.
«Ну вот, и доброе дело сделали...»
После операции орел некоторое время оставался неподвижен. Потом, качнувшись и расправляя крылья, осторожно запрыгал на одной лапе. Приноровляясь в поисках равновесия, он словно подкатывал под себя земной шар. На краю площадки, над обрывом, орел помедлил недолго, потом взмахнул крыльями, решительно оттолкнулся единственной лапой от земли и поплыл над ржавой тундрой, неспешно набирая высоту. Мы молча смотрели ему вслед.
«А командировка была такая, — не оборачиваясь ко мне заговорил А.В. — Загнали меня в комиссию по проверке санитарного состояния лагерей. На полуострове тысячи заключенных работают — тысячи. На таком-то пятачке. Теперь из головы не выходит: сколько же их всего?.. Я мальчишкой был, когда умер отец. Любил его ужасно. А потом приходили с матерью на Ваганьково, она говорила: „Слава Богу, что сам умер. А то бы забрали“. Он был обречен. Что называется, по анкетным данным. Так что надо порадоваться, что мы с вами пока здесь, а не по ту сторону колючей проволоки. Ну, а что в армии — зато на месте. Всё равно скоро война». Он достал из кармана помятую пачку «примы», оглядел меня, себя: «После урока альпинизма придется заняться обмундированием. Обратно пойдем иначе. Тут с другой стороны есть отлогий спуск...»
Глава двадцать шестая. День рождения
«...Видишь, Юрик, это серый волк. А это Иван-царевич...»
Юрик держал ее за руку и смеялся.
Жанна любила показывать ему книжки с картинками. Каждую картинку Юрик рассматривал подолгу, с интересом и радостью, и напряженно ждал — что дальше? — когда она собиралась перевернуть страницу. Иногда она нарочно медлила переворачивать и прежде чем перевернуть, чтобы попугать его, делала страшные глаза: «И вдру-у-уг!» Юрик хохотал от страха, утыкался ей в плечо. Она переворачивала наконец и говорила обыкновенным голосом: «И вдруг приходит лисичка-сестричка... Посмотри, Юрик, не бойся, это же лисичка-сестричка...»
Ко дню рождения Жанна купила Юрику книжку с картинками и цветные карандаши. Потом случайно увидела в магазине галстук, не поскупилась — и тоже купила. Галстук очень ей понравился — импортный, в красную и желтую клеточку, она подумала, что Юрику к лицу. Галстуков ему не надевали, но этот она сама повязала, без спроса, когда садились за стол. Юрик радовался галстуку, то и дело наклонял голову и смотрел на него. Он то ли понимал, то ли чувствовал, что праздник посвящен ему — хорошо смеялся, краснел. Его можно было бы счесть красивым, если бы не эти глубоко упрятанные глаза, не этот постоянный взгляд исподлобья.
День рождения справляли вчетвером — Ангелина Дмитриевна с Леонидом Юрьевичем и Жанна с Юриком. Пили фруктовую воду, замечательно вкусную, Жанна никогда такой не пила (Леонид Юрьевич вместо фруктовой воды пил «Боржоми»), наливали в хрустальные фужеры (Юрику в кружку): «Расти, Юрик, большой-пребольшой!» А Юрик и так огромный вымахал, Жанна ему по плечо, уже и Леонида Юрьевича перерос. Обычно Юрику помогала за столом няня или Ангелина Дмитриевна, на этот раз рядом с ним села Жанна. На ней было синее выходное платье, Ангелина Дмитриевна предложила ей надеть фартук, но Жанне не хотелось в фартуке за праздничным столом: «Ничего, мы и так справимся». Пирожные были специально заказаны крошечные, такие, чтобы класть в рот целиком, не откусывая; Юрик жадно брал одно за другим — в обычные дни его ограничивали в сладкой пище. Леонид Юрьевич пирожных не ел — сделал себе бутерброд с сыром, покрытым тонкими ломтиками огурца. Ангелина Дмитриевна предложила тост за Жанну: в трудную пору Жанна согласилась помочь им, теперь она — родной человек, член семьи. Жанна вспыхнула: «Ну, что вы, Ангелина Дмитриевна! Это я вам благодарна. Вы мне маму спасли». Леонид Юрьевич слегка протянул фужер в сторону Жанны: «Чем сможем». Вообще-то он помалкивал.
