— А еще пусть у нас будет модель железной дороги — для нас, а не для детишек, — сказала она. — И в саду — широкий ров.
Откинувшись назад, я растопырил обе пятерни и провел ими по траве, чтобы избавиться от перепоночного ощущения, которое почему-то снова стало мучить меня — как нервный тик.
— Ты выйдешь за меня замуж, Лиз? — бездумно прошептал я. Думать у меня сил сейчас не было.
— Завтра, — склонившись надо мной, хрипловатым шепотом ответила Лиз. Я опрокинулся навзничь, крепко обнял ее и потянул вниз, чувствуя себя одновременно и несчастным, и умиротворенным. Она начала целовать меня, не замечая в темноте моих широко открытых глаз. Ее тело под замшевой курткой было волнующе теплым, и, не разрешая себе ни о чем думать, забыв, где мы, я целиком отдался горячей, обессиливающей истоме. Лиз медленно расстегнула молнию, и я почувствовал, что пыльной черной юбки на ней уже нет. Под моими холодными руками по ее шелковистой коже пробежала чуть заметная дрожь… Потом я пришел в себя — благодарный, потеряный, бездумно подчинившийся ее воле.
А потом прошептал:
— Там, по-моему, кто-то подглядывает.
И тотчас в кустах раздался треск ломающихся веток, мгновенно заглушенный пронзительным свистом.
— Ну, сейчас кто-то подавится у меня своими треклятыми зубищами! — заорал я, пытаясь, как араб, завернуться в расстегнутую, спадающую с меня одежду. Из кустов выскочили три смутные фигуры и, выкрикивая друг другу какие-то нечленораздельные советы, помчались вниз. Я узнал их даже в темноте: это были двое парней, приходивших к «Рокси», когда я ждал Лиз, и Штамп. Наспех застегнувшись, я погнался за ними, но не догнал и у дороги остановился. Штамп, удирая, пьяно горланил: «Ох милая… милая…» — он повторял слова, которые я шептал несколько минут назад. Уже возвращаясь, я услышал его издевательский вопль: «Хотите, я нарисую вам карты, деточки, чтоб вам было во что играться?»
Засовывая рубашку в брюки, я поднялся на холм. Лиз причесывалась.
— Нам надо было проделать все это прямо на танцплощадке, — беззаботно сказала она. Меня от ее слов сначала бросило в жар, а потом знобко затрясло.
— Пойдем, Лиз, — коротко сказал я.
Мы медленно зашагали к «Рокси».
— Ничего, я еще с ним встречусь, я еще заткну ему глотку его погаными плакатами, — пробормотал я. Но мысль о встрече со Штампом — да и с кем угодно другим — напугала меня до смерти.
Мне не хотелось заходить в «Рокси», и я остался ждать Лиз у входа, а она пошла за своей сумочкой. Теперь было уже по-настоящему поздно. Швейцар, сменивший форму на обыкновенный штатский костюм, затаскивал в фойе рекламные щиты и приставлял их к стенке. Медноголосое завывание джаза мягко оттенялось мерным буханьем ударника, похожим на вздохи паровой машины. Когда музыка смолкла, динамики пробубнили какое-то невнятное объявление — не иначе как мистера Сайруса опять вызывали к телефону. Интересно все-таки, кто мог звонить мне в «Рокси» и зачем? От моей сигареты бесшумно отвалился дюймовый столбик белесого пепла. Я сунул сигарету в рот и начал прохаживаться туда-сюда по освещенной площадке, разглядывая допотопные прически в витрине парикмахерской Молли и белые картонные прямоугольнички на деревянной доске объявлений Агентства по продаже недвижимости. И парикмахерская и агентство выглядели заброшенными много-много лет назад.
Мое чутье иногда верно подсказывало мне, случится в моей жизни какое-нибудь событие или нет. И вот сейчас я попытался предугадать, выйдет ли ко мне снова из «Рокси» Лиз, но, не сумев достоверно представить себе, как она появляется в дверях со своей радостно-успокоительной улыбкой, решил, что больше уж мы сегодня, наверно, не увидимся. Ладно, подожду еще пять минут, решил я и принялся считать, загибая после каждого шестого десятка палец на левой руке. Загнув третий палец, я услышал сзади какой-то шум и сбился со счета. А оглянувшись, увидел Штампа и двоих его кретинов приятелей: они брели, пошатываясь, в сторону «Рокси». Вконец окосевший Штамп пронзительно выкрикивал какую-то несуразицу про леса. Я отступил к дверям агентства. Как раз за минуту до этого швейцар, держа в руке совок для кокса, ушел за угол «Рокси», и вход никто не охранял. Хихикая и подталкивая друг друга локтями, эти три похабника ввалились в фойе. «А ну-ка предъявите ваши билеты! — заорал своим приятелям Штамп. — Эй, мистер, они хотят протыриться без билетов!»
Я устал и проголодался, как бездомная собака, и у меня было такое чувство, будто кто-то сыпанул мне в глаза песку. Подойдя к «Рокси», я опять заглянул в фойе, но Лиз там не было. Возможно, она уже принялась расспрашивать обо мне своего усастого Парня с холмов. У дамской уборной пьяный Штамп разговаривал с Ритой — кажется, она попросила у него пенсовую монетку. Я до полусмерти устал, проголодался и продрог.
Заглянув еще раз в фойе, я повернулся и пошел домой; а чтобы немного приободриться, попытался думать об Амброзии. Но ее границы оказались накрепко закрытыми. Тогда я преобразился в председателя лейбористской партии Страхтона, и меня избрали от нашего города в парламент — такого молодого члена палаты общин еще не знала история, — а через несколько дней советник Граббери получил от меня письмо:
Дорогой советник!
Вопрос о национализации похоронного дела обсуждается, как Вы, может быть, знаете, в специальной парламентской комиссии. Учитывая Ваш многолетний похоронный опыт и глубокое знание общественной жизни, мы хотели бы, знать Ваше мнение относительно нового законопроекта. Лично я — возможно, Вы вспомните юного работника Вашей конторы Сайруса — очень хотел бы…
На углу Сабосвинцового переулка светились окна лавочки «Рыба с картофелем» — яркий островок света среди темных соседних витрин. Я машинально спустился по истертым ступеням в облицованное белой плиткой чрево рыбной лавочки и стал в маленькую очередь у прилавка, загроможденного бутылками с фруктовой водой, кипами газет, рекламами кинофильмов и объявлениями о распродажах удешевленных товаров.
Благодарно привалившись к засыпанному солью мраморному прилавку, я с удовольствием вдыхал запах уксуса, горячей рыбы и жареной картошки. Зеркальную стенку над жаровней в глубине лавочки украшала надпись «Под совершенно новым руководством». Я глянул на толстых теток в белых, заляпанных жирными пятнами передниках, суетящихся позади прилавка, — все они работали тут уже многие годы; но дядька у жаровни, рослый и угрюмый, как все хозяева таких лавочек, был новый. Он повернулся к тазу с жидким тестом, в котором жарят рыбу, и я мгновенно узнал самоубийцу из моих давних кошмаров. А самоубийцей-то он прослыл благодаря мне, потому что несколько лет назад я всполошил всю улицу, где у него тогда была рыбная лавка, рассказав, что он повесился, — с тех пор и поныне он был едва ли не самой зловещей фигурой в моем Злокозненном мире. Сомневаться не приходилось — это был он. По его холодному, оценивающему взгляду — мне частенько приходилось выдерживать такие взгляды на улицах Страхтона — я понял, что он меня тоже узнал. И тут мне на мгновение почудилось, что все мои враги окопались в нашей округе, готовясь к решающему выступлению. Я купил пакетик рыбы с картофелем и, поспешно выбравшись из лавки, принялся сочинять письмо Крабраку.
Дорогой мистер Крабрак!
Как Вы, наверное, знаете, вопрос о национализации похоронного дела уже практически решен, и мы подыскиваем человека, искушенного в производстве гробов. Помнится, когда я был у вас клерком (и негодником, однажды забывшим разослать клиентам календари!!!). Вы показывали мне чертежи чрезвычайно экономичного гроба…
Рыбы с картошкой мне хватило как раз до дома. Я выбросил промасленный пакет под кустики нашей живой изгороди, вытер о платок руки и, прежде чем открыть дверь, закурил сигарету. Настроение у меня уже почти исправилось.
Отец был в гостиной. Широко расставив ноги, он стоял лицом к двери возле камина, и его лысый затылок отражался в тусклом надкаминном зеркале среди вытравленных на нем диснеевских зверьков. Грамота о принятии отца в Братство оленей, густо исписанная готическими буквами и с множеством печатей, стояла, прислоненная к вазочке, на каминной полке. Меня удивило, что отец еще не спит. Жилетка у него была расстегнута, и он молча смотрел, как я вхожу в комнату. Я спросил:
— Ты вроде хотел, чтоб я принес жареной рыбы с картошкой?
— Странно, что эта растреклятая лавочка еще открыта — в такую-то растреклятую позднь, — сказал отец. Кивком головы он указал на часы с кукушкой и, повернувшись, чтобы выбросить в камин окурок, как бы между прочим добавил: — Они в больнице.
— Ты про кого?
— Про твою бабушку с матерью, про кого же еще! Бабушке опять стало худо. Мы тут целый час пытались тебе дозвониться. Где ты шляешься?
