Я становлюсь суеверным, подумал я, тщательно пережевывая пищу. А что если мои неудачи — это наказание за сглаз?
Насытившись, я поделился своими опасениями с другом.
— Тебе надо отвлечься, — уверенно сказал Алекс, — отвлечься и развеяться. Развеяться и отвлечься. Ты застоялся. Как строевой конь в стойле. Тебе нужно вырваться на волю. Ты зажал себя. Хочешь еще компота? Говори смело, это никак не разорит меня: учти, в этом заведении меня кормят бесплатно…
— Теперь понятно, почему ты привел меня сюда, — сказал я, с унылым видом разглядывая грязные тарелки, которые никто и не думал убирать со стола.
Алекс же был необычайно оживлен и восторжен:
— Я, как Пиросмани, — сказал он, надуваясь важностью, — разрисовал здесь стены и потолок. Правда, красиво? Посмотри на розовые телеса той пышной красавицы под потолком. Хозяину так это понравилось, что он решил расплатиться со мной обедами. Я могу ходить сюда обедать каждый день еще целый год.
— Поэтому ты уступил свой роскошный обед мне? Какая безграничная щедрость! Какое самоотвержение! Спасибо тебе. Выражаю также искреннюю благодарность личному составу этой столовки. Особенно тому кудеснику, который мастерски разбавил борщ сырой водой. А водка!.. Какие ароматы! Давненько я не едал с таким удовольствием.
Алекс довольно ухмыльнулся.
— Спасибо за деньги, — тихо сказал я, глядя в стакан со сморщенной долькой яблока на дне.
— Брось… Я всегда…
— Знаю. Скажи, Алекс, что произошло? Почему мне так не везет? Вот ты сказал, мне нужно вырваться на волю. А как? Однажды один человек… одна женщина выпустила на волю мою душу. Но я при этом чуть не помер!
— Знаю, мне рассказывал Юрок. Он тебя еле откачал…
— Да? Это он тебе сказал? Вот же врун! Вовсе нет, меня спасла Дина. Вернее, пиво, которым она меня заправила. Правда, по совету Юрка…
Я отодвинулся от стола и закинул ногу на ногу. По ресторанному залу носились кухонные запахи пережаренного лука. Я пристально стал рассматривать разрисованные Алексом стены. Совсем не плохо… Мы молчали минуты две. За это время во мне возникло желание кому-то рассказать о своих мыслях. Пусть это будет Алекс…
Я сказал:
— Я боюсь отпускать свою душу на волю. Она может не вернуться…
— Иногда нужно рискнуть. Поставить на кон всё, может, даже жизнь… Тогда выяснится, чего ты стоишь… И тогда, может быть, ты чего-нибудь добьешься. Надо дать душе возможность порезвиться на воле. Нельзя создать что-то стоящее, если в тебе нет страсти, нет готовности отдать главному делу жизни себя всего. Как с любимой женщиной в ночь любви…
— Я это и без тебя знаю! И с каких это пор ты стал читать банальные проповеди?
— Тогда зачем спрашивать?..
— Ты лучше скажи, что мне делать?
— Попробуй начать все сначала… Ты крепкий мастер…
Вот уже как! Мой снисходительный друг уже не кричит, что я гениален. Крепкий мастер!.. Крепкие мастера работают на фабриках детской игрушки, раскрашивая матрешек. Крепкий мастер… А разве не он когда-то говорил, что я гениален?
А может, не говорил, а я сам вбил себе это в голову?..
Алекс, видно, понял, что происходит со мной, он положил руку мне на плечо.
— Ты всегда помогал мне, — сказал он спокойно, — и делал это, не рассуждая. Повинуясь чистому, благородному порыву. Я знаю, ты любишь меня. Ты настоящий друг. Но ты забыл, как ты меня поучал, даже издевался надо мной, делая это, казалось бы, по-дружески. И не замечал, что этим больно ранишь меня. А когда беда коснулась тебя, ты вдруг стал страшно чутким и обидчивым. Почему ты не допускаешь, что я тоже могу тебе дать совет? Чем я хуже тебя?
— Прости, Алекс. Ты прав. Но я действительно не знаю, что мне делать! Мои картины остались там, в моей квартире. Я живу на птичьих правах у Дины, которая уже несколько месяцев как уехала за тридевять земель и торчит в своем проклятом Милане, занимаясь своим долбаным сольфеджио. Здесь за мной идет охота, в меня стреляли! Я стареющий, никому не нужный маляр. Или, как ты верно подметил, крепкий мастер. Да и это, похоже, в прошлом.
— У тебя кризис. Это сплошь и рядом бывает со всеми творческими личностями. Знаю по себе, это хуже запоя… Возьми себя в руки! Ты еще сможешь!.. Все сможешь!
— Не знаю… Кажется, я сам себя съел… Временами у меня бывает такое чувство, будто я глодаю мясо на своих костях… Я объелся самим собой…
— Хочешь, я научу тебя летать?
— Глупости все это. Ни во что я не верю… Скажи, ты счастлив?
— По-настоящему я был счастлив только в детстве. Когда моя мать гладила меня по головке и ласково говорила: хороший мой мальчик… Много я сейчас бы отдал, чтобы хоть на мгновение ее рука коснулась моей головы… Да, в детстве я был счастлив, но не понимал, что счастлив, потому что был глуп. А сейчас? Не знаю… Знаю только, что что-то неожиданно сдвинулось в этом мире. Причем сдвинулось в выгодном для меня направлении, и я вот-вот стану прославленным русским художником Александром Энгельгардтом. Смешно, да? А счастлив ли я? Право, не знаю… Поверь, я не кокетничаю. Конечно, это лучше того, что было раньше, когда я умирал от жалости к самому себе. И когда уже почти не было веры в свою звезду. Наверно, все-таки я счастлив… Но что-то мешает мне быть счастливым до конца. Может, это страх, неуверенность, то есть те чувства, с которыми свыкся за тягучие годы невезения. Или осознание того, что все преходяще. И чувство сожаления, что меня сейчас не видят те, кто желал мне добра… И потом, не понимаю, как можно быть счастливым, если ты похоронил самых дорогих тебе людей?! Пусть это и случилось миллион лет назад…
Вечером того же дня я пробрался тайком в свою квартиру и, порядком намучившись, перевез вещи в дом на Арбате. Я и не предполагал, что у меня так много завершенных работ.
Я их разместил в просторной сухой каморке под лестницей, где было много всякой другой дряни…
…Было солнечное утро. Я проснулся поздно. Золотой луч бил в лицо. Через открытую форточку в комнату просачивался холодный, пахнущий мокрым снегом воздух.
Черная ветка царапала оконное стекло, как бы напрашиваясь в гости. Зима отступала. Капель отчаянно лупила по карнизу, возвещая скорый приход весенних гроз и теплых ночей.
Я лежал на спине, смотрел в окно, и мне казалось, что я в больничной палате, и скоро мне предстоит умереть.
Как хорошо умереть ранней весной… Как это замечательно — умереть, чувствуя себя совершенно здоровым!
Эта мысль так понравилась мне, что я готов был отдаться смерти в любую минуту.
Это чувство по силе преступной остроты и порочной сладости напоминало неодолимое влечение к какой-нибудь юной, но уже утонченной нимфоманке.
Ты лежишь в постели, в нетерпении маешься, повизгиваешь от вожделения, елозишь по влажным от пота простыням, а она нарочито медленно раздевается, аккуратно развешивает платье, белье, чулки на стуле, поглаживает себя руками между бедер и бесовски смеется, рассматривая тебя своими распутными глазами.
Я даже зажмурился, чрезвычайно живо представив себе в этой роли Дину.
Поскрипев зубами, я вновь припал к приятным мыслям о смерти.
Известно, чтобы умереть, надо что-то предпринять. А мне было лень не то что умереть, а даже пошевельнуть рукой. Как когда-то, после смерти жены…
Я лежал и мечтал о легкой, милосердной смерти. Я мечтал о смерти как об избавлении от забот и неразрешимых загадок, которых у меня накопился целый мешок.
Но как умрешь, если ты здоров? Валяться в кровати до победного конца? До полного истощения?
Я знал, что не выдержу. Я очень люблю поесть. Однажды в доме творчества под Звенигородом я сидел на диете. На яблочной диете. Это когда яблок можно есть столько, сколько влезет. Хоть ведро.
Я и съел ведро. И сумел продержаться день. Всего один день! И как я при этом страдал, видя, как другие обжираются сборной солянкой со свиным боком, молодым барашком и запивают все это жбанами пива, а, обожравшись, сыто рыгают и сонно хлопают ресницами. Нет, голодную смерть прибережем для других!
И потом, вид иссохшего тела, от которого исходит запах тлена или тухлятины, не эстетичен.
Может, кому-то и нравится запах несвежей воблы, но все же пусть так воняет рыба, а не человек.
Собачьими завываниями вызвать строгую старушку с косой, выряженную в праздничный черный плащ до пят и черную же косынку согласно классической моде Подземного Царства?
