Сто раз потом почту проверяла, и вечером, и утром, — пусто. Вот дурак упертый. Как я прямо.
Но я уже план составила и не сомневалась — победа будет за нами. Ванька вернулся, против моей поездки не возражал, и через сутки я уже к себе в Иваново катила. Мечтала, как меня Антон на вокзале встретит, обнимать-целовать бросится…
Зря надеялась.
Доволоклась до дома, пятнадцать минут передохнула, чаю с предками попила — и к Антохе. Подхожу к квартире, звоню. Цезарь загавкал, дворняга его здоровущая. Открывает мать. Цезарь — ко мне; лапы на плечи, в щеку лизнуть пытается. Насилу угомонила.
— Клепушка!
— Здрасьте, Татьяна Степановна, я к Антошке. Он дома?
Она замялась, потопталась на месте и бормочет:
— Клепушка, он ведь уехал. И даже мы с отцом не знаем куда. Далеко, по работе — и весь сказ. Какой-то у них там объект в Сибири… вроде бы…
— Что же, так молча и уехал?
— Нет, сказал: не переживайте, звонить буду. Но город не назову, не хочу, чтобы Клеопатра узнала. Она, говорит, обязательно к вам придет, поэтому я лучше промолчу, чтобы вы мой секрет не выдали. Что у вас стряслось-то, а? Чего он так вздернулся? Да ты проходи, проходи в дом.
— Нет, Татьяна Степановна, спасибо. — А сама еле сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. — В другой раз. Меня дома ждут, я ж только что с поезда.
— Как же вы сумели на расстоянии так поссориться?
— Сама не понимаю, Татьяна Степановна. Когда Антон объявится, скажите, что я заходила, ладно? И просила позвонить.
— Скажу, Клепушка, скажу, не переживай. Ты зайди потом, хорошо?
— Зайду, зайду. До свидания.
Никуда я, конечно, не зашла, тем же вечером назад в Москву уехала. Ни минуты покоя мне дома не было.
И нигде не было, никогда. Как поняла, что он мне действительно больше ни звонить, ни писать не собирается, для меня будто жизнь кончилась.
Что же делать-то? — думаю. Для чего по утрам вставать, умываться, причесываться, краситься, на работу ходить и в гости? С Ваней как общаться? Я только сейчас поняла, что последние месяцы жила на Антохе, как на бензине. Он один мне силы давал, причем на Ивана тоже; даже притворяться не приходилось, будто между нами ничего не изменилось. А тут вдруг щелк! — и Ваня мне стал посторонний взрослый дяденька, с которым в постель просто так не ляжешь. Неловко, стыдно, странно как-то. Не знаю, почему так вышло, сама удивляюсь.
Живу, как механизм, а в голове: Антон, Антон, Антон… свихнуться можно. Одно желание — сорваться и побежать, полететь, помчаться к нему. Увидеть, обнять, всем телом прижаться. Узнать бы только, где он. Но как? Вот ведь мука мученическая. Если с Иваном так же было, когда он в меня влюбился, не завидую ни ему, ни его Тате. Врагу такого счастья не пожелаешь.
Сначала думала: время пройдет — успокоюсь. Ни фига подобного. Чем дальше, тем хуже. Что ни случись, куда бы мы с Ваней ни шли, что бы он мне ни подарил — заметил мою тоску, вот и старался утешить, — все мои мысли только об Антохе. Пока перезванивались-переписывались, я, конечно, тоже часто о нем мечтала, но до такой степени все-таки не доходило. А тут мозги начисто отрубило, осталась одна извилина — та, которая про Антона умеет думать. Остальное на автопилоте: дом, работа, Ваня, койка.
А потом меня вдруг ударило: что же я делаю?! Неужели вот так и вся жизнь пройдет? Да не хочу! Нахрена мне Москва, если я ее в упор не вижу? На кой черт Ваня, когда я с ним ничего не чувствую, а он вдобавок этого не замечает? Страдает себе преспокойно свои собственные страдания… Что мы с ним за команда инвалидная?
Я словно прозрела. И быстро сообразила, как надо действовать. Позвонила Зинке, рассказала обо всем — до этого про Антона скрывала, чтобы она мне полоскание мозгов не устроила, — и велела:
— Как только он у родителей или вообще в городе появится, сразу мне свистни, поняла? Сразу! Немедленно! Из-под земли меня откопай, если что! Обещаешь, Зинка? Обещаешь?
— Хорошо, хорошо… — проворчала. — Ишь, бешеная. А я, между прочим, говорила: не влюбляйся. До добра не доведет. Ваньке-то пока не вздумай сознаваться. Слышишь?
Я и не собиралась. Даже если б можно было, какой смысл? Где ему меня понять?
Ведь у меня ЛЮБОВЬ.
Я и раньше, бывало, завидовала Татке, у нее всегда все правильней в жизни шло. Как полагается. Не то что у меня: детей не случилось, с благоверным Аркадием Анатольевичем пять лет вместе, а двадцать порознь, но не разводимся почему-то, достатком тоже похвастаться не могу — врачам у нас, сами знаете, платить не принято.
В детстве, когда меня спрашивали: «За кого ты выйдешь замуж?» — я всегда отвечала: «За короля Испании Хуана Карлоса». Искренне в это верила, хоть была и не совсем маленькая девочка, почти подросток. Вот и надо было придерживаться выбранной линии. А так…
Короче, Татке я завидовала, но не часто и по мелочи. Кольнет в душе на секундочку: черт, опять одним масленица, а другим великий пост — и тут же забудется. Встряхнешься и радуешься за подругу, как порядочная. Не желаешь, согласно Писанию, ни тряпок ее, ни осла, ни путешествий заграничных.
Но сейчас — увы. Святость моя не беспредельна. Когда третий месяц живешь воспоминаниями о Грансоле и смутными надеждами на то, что вдруг, может быть, если сложится, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, снова туда попадешь следующей осенью, то чьи-то восторженные звонки из Америки тебе как… серпом по молоту. Нет, все, разумеется, классно, и для Татки спасение, особенно после истории с Иваном, но… учитывая Осло с Парижем, полностью подавить в себе нормальное человеческое просто невозможно. У меня, во всяком случае, не получалось.
Первый раз она позвонила из Вегаса: Умка, нет слов! Это не город греха, а настоящий бред сумасшедшего, и мне здесь страшно нравится! Наслаждаюсь каждой минутой. В Лос-Анджелесе было здорово, а тут — вообще потрясающе!
Еще бы не потрясающе, когда Протопопов с новой силой для любимой Таточки расстарался. В компенсацию, я так понимаю, за свою «прелестную» выходку между поездками. Выступил он, конечно, гениально. Затеял уходить от жены — сам, между прочим, добровольно, никто не принуждал, с младенцами к горлу не подступался. Жена, к крайнему протопоповскому недоумению, не закричала: «Как прикажете, мой господин» и не уползла под корягу, а, наоборот, активно заявила протест. Уж не знаю, что вытворила, уксус пила или вены резала, Татка умолчала, но Протопопов жутко разобиделся на судьбу и немедленно выместил все на Татке. И ответственность попытался перевалить на нее же. Почему, говорит, мы с тобой решили так поступить? Ведь это чудовищно больно!
Да неужели? А раньше, до эксперимента, ты не догадывался?
Опять же — «мы с тобой»! Татка не нашлась что ответить. А он от ее молчания только раскочегарился: «Все было волшебно, а превратилось в кошмар! Я чувствую, что готов идти по трупам! Не хочу! Из-за любви к тебе я стал аморальным! Видела бы ты глаза моей жены!»
Да она в такие глаза весь прошлый год смотрела — в зеркале. И что?
Интересно, а до объявления об уходе он не знал, что изменяет жене? Я сразу вспомнила, как Иван на Лео бочки катил: та тоже крайне разрушительно влияла на его нравственность. Странная она у мужиков: вранье и двойную жизнь допускает, а честности почему-то не терпит. Но самое противное — можете меня расстрелять, я на сто процентов уверена, — если б разрыв с женой каким-нибудь образом привел к ее исчезновению из его гигантской квартиры и туда можно было бы привести Татку, Протопопов иначе смотрел бы на вопросы морали. Хоть он последнее время и заливал, что материальное потеряло для него всякое значение, он полностью изменился и понял, что в жизни истинно ценно, но… черного колдуна (Татка мне поведала про фокус с цветком) не отмоешь добела.
Ведь в реальности ситуация какая? Протопопову с Таткиным сыном и свекром не больно охота боками тереться. Значит, хотя бы на первое время надо снимать квартиру. А он этого в жизни выше крыши нахлебался. Небось как представит, что придется из своих хором черт-те куда с собакой переселяться, так дурно становится. И жаба, не сомневаюсь, душит: как? Все, что нажито непосильным трудом, жене оставлять? Да еще потом на два фронта горбатиться? Процесс накоплений заново начинать? Что называется, слуга покорный.
В общем, зуб даю: если б не это, никакие скорбные глаза его бы не остановили. Кстати, о глазах: у самого Протопопова, если ему хорошо и он в тонусе, они светятся фонарями. На отдыхе я это очень хорошо отследила. Зато в Москве все иначе — тоже наблюдала не раз, когда он при мне к Татке приезжал. Входит в квартиру дряхленьким дедушкой: серый, понурый, тусклый. А потом, через час-полтора, глядишь, энергией напитался, ожил. Взгляд заиграл, харизма, какая ни есть, на место приладилась — можно общаться. Так вот: пусть мне не рассказывают, что его «московская версия» без участия жены создавалась. Неладно что-то в датском королевстве — не только бабе Нюре, всякому ясно видно. И понятно, что Протопопову давно хотелось какого-нибудь переворота, а Татка оказалась великолепным поводом. Предпосылкой к созданию революционной ситуации. Как же: великая любовь! Где тут по-старому — нельзя. Ни верхам, ни низам.
