Хокан вне себя от нетерпения, ему все легче легкого. А она знает, что они скоро станут голодными и бездомными. Кто даст приют им, кто накормит их, когда они уйдут из деревни? Где они возьмут одежду, когда та, что есть у них, износится? Есть люди, что ушли в лес и стали свободными. Но они живут в землянках. А она не хочет жить в землянке и никогда не видеть солнца Лишь воры да разбойники могут снести такую жизнь. Ворам больше и делать ничего не остается…
Да уж, легко плясать босиком, да ноги исколешь. И она все еще не решается согласиться, как ни просит ее Хокан, как ни понуждает. Как-никак Мэрит все еще крестьянская жена Она ест свой хлеб в своей усадьбе, она осторожно кладет сноп на землю, бережет каждый колосок. Хокан расписывает ей, что лес и вода накормят их дичью и рыбой, но для нее возделанная земля надежнее. Для нее другой жизни, кроме той, какою она жила с младенчества, и быть не может. А якшаться со всяким сбродом, что слоняется по дорогам и укрывается в лесах, она не желает. Она из тех, кто живет жизнью оседлой и спокойной.
Мэрит. жена Повеля Йертссона, ходит по полю в страдную пору. Вокруг нее работают на полях другие жницы. Время от времени на поле Повеля смотрят чьи-то глаза, кто-то распрямляет спину и вяжет сноп. Вот оно что, баба Повеля вышла на работу! И, как только головы жниц окажутся рядом, чтобы можно было шепнуть друг другу на ухо, так слышится: «Она… вон она! Вон она ходит! Поднялась с постели!»
Вот уже до чего дошло. Смотрят на жену Повеля и шепчутся.
В Хэгербеке дома стоят так близко друг к другу, что каждый шаг у людей на виду. Режешь курицу — соседи уже знают про то. Сажаешь хлеб в печь — рядом в доме пахнет печеным. Выйдешь под вечер поискать блох в сорочке — тебя непременно увидят. Чужие глаза глядят на тебя из щелей, из-за каждого угла, провожают тебя на тропинке. Деревня лежит, отгороженная от остального мира, и жителям ее остается заниматься своими делами, как бы будничны они ни были. А большие события не случаются каждый день. Рождение, свадьба, поминки — такое бывает, почитай, раз в году, не чаще. А пока их нет, приходится довольствоваться новостями не столь важными, тешиться ими в свое удовольствие, такими, как кражи по мелочи либо драка без увечья и смертоубийства.
Но нынешним летом случилось в деревне такое, что бывает далеко не всякий год. Теперь уже все вышло наружу.
Началось. Две хозяйки говорят третьей: «До чего же поздно она доит коров по вечерам». — «Нет, из дому она рано уходит с кувшинами. Я вчера видела, как она шла». — «А я видела, как поздно она возвращалась домой». — «Что же тогда она делает там так долго?»
Молва идет дальше. Пастушонок сказывал одной хозяйке, что он встретил мужика в лесу вечером, когда доят коров. А одна крестьянка сама встретила этого человека в ту же пору, а после тут же повстречала и женщину, что поздно доит коров по вечерам. Кумушки тут же восклицают: «Подумать только, его, а после ее?» — «Да, это были те самые он и она».
Пока что эти две кумушки лишь заподозрили, но точно не знают. Но вот они затевают беседу с другими, которые видели и слышали, почитай, то же самое. Дальше — больше, и вот подозрение вырастает в уверенность. Сплетня ползет от одной хозяйки к другой. Дочерям на выданье тоже кое-что сказано, но служанкам и малолетним говорить ни к чему.
В ласковую минутку жена доверит новость мужу, тот велит ей держать язык за зубами, коли это не доказано. Застать их никто не застал. А носить на хвосте худую молву, что порочит честь и доброе имя людей, опасно. К тому же эти люди слывут в деревне степенными. Однако сядет он вечером выпить кружку вина с соседом, и станет его мучить эта тайна. А уши послушать рады. И то, что ходило из уст в уста у баб, начали передавать друг другу мужики. Многие говорят, что это брехня и что, мол, лучше об этом помалкивать. Оттого сперва об этом стараются не говорить громко на всю деревню. А соберутся два-три мужика и судачат. Имен на всякий случай не называют. Да и ни к чему! Мол, тот, что живет на краю деревни, и та, что поселилась у них в деревне в прошлом году.
Сначала начали шептаться, потом пошли пересуды, дальше — больше, и скоро об этом услыхала вся деревня. Когда пришла пора снимать урожай, вся деревня знала, что жена Повеля Йертссона путается с Хоканом Ингельссоном. Знали все, кроме Повеля. И в каждом росло затаенное любопытство: в что же будет, когда и этот последний в деревне узнает новость?
И на пшеничном поле во время жатвы люди шепчутся о Мэрит, головы поворачиваются к полю Повеля: вот она, шлюха поганая, двоемужница. Имя говорить опасаются, да и ни к чему. На весь Хэгербек у них лишь одна поганая шлюха.
* * *
Жнут в деревне пшеницу, а мирской захребетник Герман сидит на камешке перед домом старосты и видит, как гнутся и распрямляются спины. Старик снова сменил хозяина. Теперь он, сидя у старосты за столом, терпеливо, не выказывая недовольства, хлебает водянистую жидкую похлебку. Труднее ему выносить хозяйку, что ставит похлебку на стол. Староста-то уж хорошо может понять, отчего царь Соломон осудил сварливую женщину Карна — поистине болячка на теле старосты. Вражда меж хозяином и его женой наполняет дом, словно затхлая вонь, и Германа тошнит от этой вони Да, нетрудно мужу с женой быть в согласии по ночам, да беда, что днем им поладить труднее А после сорока лет и ночная дружба остывает. Пятитысячная ночь никак не похожа на одну из первых пятидесяти.
Дело идет к осени, скоро Герману придется спуститься с Хэгербекского косогора и заползти в свой угол в богадельне Жадно лето на тепло, а проклятущая зима щедра на волчий холод. Покуда он еще греется на солнышке, как старый, облезлый дворовый пес Он смотрит на жниц, взгляд его останавливается на молодках; они двигаются так плавно, от их движений струится тепло. Герман глядит на них, и его греет тепло молодых.
Когда больше не можешь наслаждаться радостью жизни, так лучше б она сжалилась и не показывалась тебе на глаза. Бессильному старику в пору бы ослепнуть, чтоб не видеть больше молодых, гладких телом женщин. Ему надо бы забыть все, чем он тешился когда-то Но оно является перед его глазами и мучает его. Вот оно, проклятие старости. Ясная память и зоркие глаза — проклятие для старика. Память мучает его, возвращая к былым утехам, зоркие глаза дают увидеть, что радость еще есть на земле, да не для него! О, кабы блаженное забытье и благословенная слепота могли снизойти на дряхлого старика! То ли дело, когда роса хмеля выпадет на его голову, да редки такие деньки.
Нет, нет, не дай бог ослепнуть, он хочет видеть до безрассудства красивую землю. Она полна непонятного и прекрасного, и человек ей не нужен; ей на него наплевать, и поделом ему. Люди жнут пшеницу, чуть ли не сдирают корку с земли, выцарапывают свой хлеб, но земля не чувствует себя ограбленной. Она слишком богата и не замечает, сколько у нее берут. Никакие воры не могут ее обокрасть. Люди везут зерно в амбары, наедаются досыта и умирают, когда приходит их час. Тогда в земле вырывают ямы и кладут туда мертвых Земля щедра, она позволяет мертвецам лежать и гнить в ней. Ничего с ней не делается; опьяненная своим изобилием, она залечивает раны, наносимые ей людьми. Люди цепляются за землю и думают, что они тем самым служат ей службу. Но такую службу она не просила их сослужить ей. Людям должно делать то, что им предназначено, и они выполняют свой долг, когда им не препятствует проклятая рассудочность.
Люди любят свой клочок земли, а не землю Кабы они могли стать свободными от своего лоскутка земли, они воспели бы всю землю и последовали ее зову. А сейчас они связаны по рукам и ногам вещами, что окружают их, позволяют дому, полю и скотине владеть ими. Когда же они станут свободными? Когда же люди станут владеть землею со всем ее богатством и красотой?
Когда Герман в один прекрасный день стал до того беден, что дверь за собою не надо было закрывать, он вышел через эту дверь и стал свободным.
Его зоркие глаза следят за мужчиной и женщиной в деревне — неужто они скоро последуют верным путем на земле? Покуда они еще боятся дневного света, унижают себя постыдною жизнью под защитой темноты. Неужто они так и будут хитрить? Неужто их одолеет злосчастная рассудочность?
* * *
В пору жатвы сгущается вечерний мрак. Когда темный покров окутывает пшеничные скирды, они кажутся неведомыми чудищами. Длинные ометы стоят словно скопище огромных ящериц с золотистыми спинами. Ночью луна, выглянув из темных облаков, снимает с них полог мрака.
А по вечерам неумолчно стрекочут кузнечики.
Как стемнеет, через пожню крадется женщина. Он еще не вернулся, нет еще дома хозяина. Ходит себе где хочет. И ей в этот вечер невмоготу сидеть дома. Где-то они сейчас? Где бы они могли быть нынче вечером9 Где? Сегодня она нашла постель из снопов, на которой лежали прошлым вечером. Они забыли разобрать постель и снова поставить снопы в скирды. А где они укрываются нынче вечером? Стоит вёдро, луну лишь изредка закрывают облака — они, верно, прохлаждаются под открытым небом? А может, устроили себе постель на гумне?
