Я не знал, что в точности знал или подозревал отец, и потому решил проявить осторожность.
— Фермин признался, что находился в заключении в крепости Монтжуик и ему удалось бежать с помощью человека по имени Давид Мартин, с которым ты, кажется, был знаком.
Отец долго не говорил ни слова.
— Никто не осмеливался сказать мне это в лицо, но знаю, что некоторые люди верили тогда и верят до сих пор, что твоя мать любила Мартина, — произнес он с бесконечно грустной улыбкой. Я понял, что он и сам в это верил.
Отец имел привычку утрированно улыбаться, когда хотелось завыть.
— Твоя мать была хорошей женщиной и верной женой. Мне не хотелось бы, чтобы ты подумал о ней превратно из-за того, что мог тебе рассказать Фермин. Он ее не знал, а я знал.
— Фермин не делал подобных намеков, — солгал я. — Он сказал лишь, что маму и Мартина связывала дружба и она пыталась вызволить его из тюрьмы, наняв адвоката Брианса.
— Полагаю, он также упоминал еще об одном человеке, о Вальсе…
Я замялся, не решаясь подтвердить догадку отца. Он заметил замешательство в моих глазах и покачал головой.
— Твоя мать скончалась от холеры, Даниель. Не понимаю зачем, но Брианс попытался обвинить того человека, чиновника, одержимого манией величия, в преступлении, не имея для этого ни оснований, ни малейших доказательств.
Я ничего не сказал.
— Выброси крамольные мысли из головы. Я хочу, чтобы ты мне пообещал, что перестанешь об этом думать.
Я по-прежнему молчал, задаваясь вопросом, правда ли отец столь наивен, как кажется, или боль потери ослепила его и побудила искать спасение в малодушии выживших. Я вспомнил пылкую речь Фермина и сказал себе, что никто, и я в том числе, не вправе осуждать его.
— Обещай, что не наделаешь глупостей и не начнешь искать того человека, — не отступал отец.
Я обреченно кивнул. Он схватил меня за руку:
— Поклянись. Памятью матери.
Мое лицо свела болезненная судорога, и, сам того не ожидая, я стиснул зубы с такой силой, что чуть не раскрошил их. Я отвернулся, но отец не отпускал меня. Я посмотрел ему в глаза, все еще надеясь, что смогу солгать ему.
— Клянусь памятью мамы, что, пока ты жив, я ничего не стану предпринимать.
— Я не этого хотел.
— Другого обещания я не могу дать.
Отец взялся за голову и глубоко вздохнул:
— В ночь, когда твоя мать умерла наверху, у нас дома…
— Я помню превосходно.
— Тебе исполнилось пять лет.
— Четыре года и шесть месяцев.
— В ту ночь Исабелла просила меня никогда не рассказывать тебе о прошлом, о том, что случилось. Она считала, что так будет лучше.
Я впервые слышал, как отец назвал маму крестным именем.
— Я все знаю, папа.
Он снова заглянул мне в глаза.
— Прости, — пробормотал он.
Я выдержал взгляд отца, который иногда словно старел на глазах, увидев меня, когда оживала его память. Я бросился к нему и молча обнял. Он горячо прижал меня к своей груди и разрыдался. И как только он заплакал, боль и гнев, много лет таившиеся в его душе, хлынули потоком, словно кровь из раны. А ко мне вдруг пришло понимание, на грани догадки или невнятного озарения, что медленно, но необратимо мой отец умирал.
Часть четвертая
Подозрение
Барселона, 1957 год
Забрезживший рассвет застал меня на пороге спальни малыша Хулиана, спавшего на сей раз крепко и сладко, с улыбкой на губах. Прошелестели, приближаясь, шаги Беа по коридору, и моей спины коснулись ее ладони.
— И давно ты тут стоишь? — спросила она.
— Не очень.
— И что делаешь?
— Смотрю на него.
Беа подошла к кроватке Хулиана и наклонилась, чтобы поцеловать сына в лоб.
— Когда ты вчера вернулся?
Я не ответил.
— Как Фермин?
— Скрипит помаленьку.
— А ты?
Я через силу улыбнулся ей.
— Ты не хочешь мне ничего рассказать? — не унималась она.
— В другой раз.
— Я думала, между нами нет секретов, — сказала Беа.
— И я тоже.
Она удивленно на меня посмотрела:
— Что ты имеешь в виду, Даниель?
— Ничего. Я ничего не имею в виду. Я ужасно устал. Может, ляжем?
Беа взяла меня за руку и повела в спальню. Мы легли на кровать, и я обнял ее.
— Сегодня ночью мне снилась твоя мать, — призналась Беа. — Исабелла.
Дождь начал потихоньку скрестись в окно.
— Я выглядела совсем маленькой девочкой, и она держала меня за руку. Мы находились в большущем и очень старом доме, с огромными гостиными, концертным роялем и галереей, выходившей в сад с прудом. Около пруда я заметила малыша, такого, как Хулиан. Но каким-то образом, — не спрашивай как, — я поняла, что на самом деле это был ты. Исабелла присела около меня и спросила, вижу ли я тебя. Ты пускал по воде бумажный кораблик. Я ответила, что вижу. Тогда она попросила меня позаботиться о тебе. И заботиться всегда, потому что она должна уехать далеко-далеко.
Мы молчали какое-то время, слушая, как стучит в окна дождь.
— Что тебе сказал Фермин сегодня вечером?
— Правду, — ответил я. — Он сказал мне правду.
Беа внимательно меня слушала, не перебивая, пока я пытался воспроизвести исповедь Фермина. Сначала я почувствовал, как вновь в моей душе закипает ярость. Но по мере того как длился рассказ, я все глубже погружался в пучину печали и безысходности. Эти ощущения были непривычными для меня, и я плохо представлял, как теперь жить со знанием тайны, открытой мне сегодня Фермином, и всего, что она влекла за собой. Драматические события произошли почти двадцать лет назад, и само время обрекло меня играть роль зрителя спектакля, в котором другие люди плели нити моей судьбы.
Закончив говорить, я обнаружил, что Беа смотрит на меня с волнением и тревогой. Не составляло труда угадать, о чем она думала.
— Я пообещал отцу, что пока он жив, я не стану разыскивать этого Вальса и не буду ничего делать, — добавил я, чтобы успокоить ее.
— Пока он жив? А потом? О нас ты не думаешь? О Хулиане?
— Конечно, думаю. И тебе нечего бояться, — солгал я. — Побеседовав с отцом, я понял, что все это случилось очень давно и невозможно ничего изменить.
Беа явно усомнилась в моей искренности.
— Это правда, — солгал я снова.
Беа пытливо смотрела на меня несколько мгновений, но я произнес именно те слова, которые ей хотелось услышать, и она поддалась искушению поверить мне.
В тот же день, возникнув из пелены дождя, продолжавшего заливать пустынные улицы, у порога нашей букинистической лавки нарисовалась зловещая, покоробленная временем фигура Сальгадо. Он наблюдал за нами с непередаваемо хищным выражением на лице, освещенном огнями витрины. Его старый костюм — тот же самый, который был на нем во время первого визита, — промок до нитки. Я подошел к двери и открыл ее.
— Знатный ковчег, — сказал он.
— Зайдете?
Я придержал дверь, и Сальгадо, хромая, вошел в магазин. Он сделал несколько шагов и остановился, опираясь на трость. Фермин взирал на него из-за прилавка с опаской и подозрением. Сальгадо улыбнулся.
— Сколько лет, сколько зим, Фермин, — пропел он.
— Я думал, вы умерли, — отозвался Фермин.
— Я, впрочем, как и все остальные, считал, что и вы тоже. Так нам сказали. Будто бы вас поймали при попытке к бегству и застрелили.
— Напрасные мечты.
— Если хотите знать, я не терял надежды, что вам удалось улизнуть. Как известно, сорная трава крепка корнями…
— Я тронут вашим участием. И когда вы освободились?
— Примерно с месяц.
— Только не говорите, что вас выпустили за примерное поведение, — съязвил Фермин.
— Видимо, просто устали ждать, когда я умру. А знаете, меня амнистировали. Приказ о моем помиловании напечатан на гербовой бумаге за подписью самого Франко.
— Наверное, вы вставили его в рамку?
— Я повесил его в почетном месте — над унитазом, на случай если кончится бумага.
Сальгадо приблизился к прилавку и указал на стул, стоявший в сторонке:
— Не возражаете, если я присяду. Я еще не привык проходить больше десяти метров по прямой и быстро устаю.
— Располагайтесь, — пригласил я.
Сальгадо свалился на стул, испустив глубокий вздох, и принялся растирать колено. Фермин уставился на него, как на крысу, внезапно выскочившую из канализации.
— Я подозреваю, что, хотя все считали меня первым кандидатом на тот свет, я окажусь последним… Вы не догадываетесь, что столько лет давало мне силы жить, Фермин?
— Если бы я не знал вас так хорошо, я предположил бы, что это средиземноморская кухня и морской воздух.
Сальгадо издал смешок, в его случае звучавший как сиплый кашель астматика на пороге приступа.
