Мы с Фелисити развесили лампы и глиняные светильники по всему дому и на улице, а когда слуги принесли корзинки с морковной халвой и миндальными пирожными, мы дали им взамен бакшиш.
Индиец, друг Фелисити, тоже принес корзину, которая напомнила мне сокровище с погибшего в кораблекрушении судна, — тщательно уложенная горка из фруктов, чатни, засахаренных семян лотоса, персидских фиников и букетиков бархатцев. Что же, похоже, он из состоятельной семьи. Я выразила ему свою благодарность так же, как и всем остальным, а Фелисити сжала его ладони, и у меня создалось впечатление, будто что-то невысказанное промелькнуло между ними.
С темнотой мы устроились на веранде, воткнув в волосы бархатцы, и любовались фейерверками, распускающимися в небе с шипением капнувшего в огонь жира. Я растрогалась до слез. В самую темную ночь года, в одной из самых нищих стран мира люди устраивают праздник в честь света. В постели мы отправились притихшие, благоговеющие перед величием их неистребимой надежды.
Ноябрь 1856
Кашель Фелисити все усиливается, и она выразила желание подняться в Прагпур, чтобы подышать чистым воздухом высокогорья. Но когда я попросила Лалиту упаковать наши вещи, то с изумлением услышала, что Фелисити намеревается отправиться одна. Она пояснила свое решение так: «Кто-то ведь должен остаться дома, чтобы слуги не растащили добро, — после чего ласково поцеловала меня в щеку. — Обещаю делать наброски всего, что увижу, и вернусь бодрая и здоровая».
Мне показалось, она чего-то недоговаривает. Не понимаю.
Декабрь 1856
Скучаю по ней.
Декабрь 1856
Фелисити вернулась окрепшей, и все мои страхи развеялись.
Дохнуло зимой, и мы с удовольствием поеживаемся от прохлады. До чего же восхитительно сидеть на солнышке, завернувшись в индийскую шаль, и любоваться окрестными горами. О, эти горы! Когда Господь наградил нас даром речи, он не озаботился тем, что нам не хватит слов, дабы выразить впечатления от Гималаев. Они являются миражами, возникают в небе галлюцинациями, глядя на них, можно лишь невразумительно лепетать или хранить молчание.
Вечером, когда в камине потрескивает огонь, гостиная выглядит приветливее. А луна ясными зимними ночами такая поразительно яркая, что мы пользуемся этим приятным разнообразием, расшивая при ее свете наши подушки. Неужто это яркое и сияющее светило — та же самая луна, что таится за серыми лондонскими облаками? Одна женщина, руки которой были все в браслетах, на лодыжках позвякивали колокольцы, а нос украшало колечко, продала нам гусиное перо для подушек. Эти женщины в ярких сари, со звонкими украшениями подобны тропическим птицам, мерцающим на фоне пыльного пейзажа. Можно и впрямь поверить, что боги земли придумали золото, когда впервые взглянули на их коричневую кожу.
Декабрь 1856
Рождество! Мы украсили наше бунгало сосновыми ветвями, а Лалита соорудила на чайном столике ранголи — изумительную композицию из красных пуансеттий и диких орхидей, выложенных концентрическими кругами. Мы сидели на веранде, распевая «Adeste Fideles»,[18] и снова слуги одарили нас корзинами с фруктами и сладостями, а мы снова дали им бакшиш.
И снова нас посетил индиец, друг Фелисити, на сей раз удивив корзиной, полной баночек со сладкой пастой из изюма, миндаля, цукатов и яблок, сардин и копченых устриц, бутылкой темного портвейна и головкой настоящего стилтона. И все это роскошество покоилось на солнечных бархатцах. Ему потребовалось загодя, за несколько месяцев, послать заказ в лучший магазин Калькутты, дабы порадовать нас этим рождественским чудом. Поистине удивительная щедрость, но Фелисити выражает свой восторг столь экспансивно, что я чувствую себя неудобно.
Мы с Фелисити сходили на базар и купили много кишмиша и сушеных ягод для сливового пудинга. В лавке торговца специями купили корицы и мускатного ореха, который доставали из мешка совком, а затем взвешивали на медных весах. Еще мы запаслись неочищенным сахаром на золотистый сироп для пирожных с патокой.
Пока Хаким зажаривал павлина, которого затем разделывал, словно какой-нибудь орудующий мечом ассасин, мы готовили пудинг и пирожные в нашей новой кухне. Когда я ставила размачивать хлеб, Фелисити зашлась в хриплом кашле, и я перепугалась. Она поспешила заверить меня, что просто поперхнулась, но я ей не поверила.
Январь 1857
От Фелисити исходит дух какой-то новой для меня секретности. Иногда такая молчаливость тяготит, словно она собирается сказать о чем-то важном, но, как только я спрашиваю, качает головой и убегает на улицу, чтобы угостить своего пони яблоком.
Я замечаю в Фелисити новые, прежде неведомые мне черты и не могу сказать, что мне это по душе. Чувствую себя отвергнутой.
Она снова кашляет и, дабы не заразить никого, воздерживается от визитов в приют. Я не удивлюсь, если это посещения грязных лачуг привели к рецидиву недуга. Мне никогда не нравилась ее готовность работать в трущобах, переполненных нищими и прокаженными. С ужасом думаю, что самый воздух этих кварталов кишит заразой.
Слуги поговаривают о поджогах в Калькутте. Похоже, среди сипаев назревает нешуточное недовольство.
Январь 1857
Фелисити сильно переменилась, причем не в лучшую сторону. Больно смотреть, как она устало бродит по дому, прижимая к губам носовой платок. Она такая бледная, а ее прелестные руки стали тоненькими, как две хрупкие веточки.
Несомненно, все это связано с рецидивом чахотки, но картина отличается от последнего приступа болезни. Я кормлю ее крепким говяжьим бульоном и пахтой, но она продолжает слабеть. Молю Бога, чтобы это была всего лишь чахотка, которую она уже пережила, а не какой-нибудь из страшных здешних недугов.
Я делаю все то же, что и тогда в Англии, — повесила камфарный шарик над изголовьем ее кровати и настойчиво предлагаю суточную дозу рвотного камня для укрепления крови. Но ее организм не желает откликаться на эти меры, и я в полной растерянности. По утрам ее рвет. Она ощущает постоянную усталость, часто лежит часами на кровати в одной сорочке. Месячные у нее прекратились, как было и во время болезни в Йоркшире, движения стали медленные, будто она находится под водой.
Я сообщила ее матери, и та прислала местного врача, который прибыл поздним вечером, пьяный и нетвердо стоящий на ногах. Пошатываясь, он взобрался по ступеням веранды, вопрошая, где же его пациентка, на что я заметила: «А разве обычно вы не находите пациентов в постели?»
Терзаемый отрыжкой, он постоял у постели Фелисити, держа ее за запястье, а потом тупо спросил: «Нуте-с, так как мы себя чувствуем, юная леди?» Когда она ответила «превосходно», он, казалось, был совершенно удовлетворен, заявив: «Очень хорошо, так я дам знать вашей сестре, что вы здоровы».
«Думаю, вы имели в виду ее мать», — сказала я напряженным голосом.
Он бросил на меня раздраженный взгляд.
«Сегодня поспите, а если вам к завтрашнему дню не станет лучше, то я заеду снова и сделаю вам кровопускание».
«Прекрасно», — снова ответила Фелисити, одарив его одной из своих удивительных улыбок.
Я проводила бездельника до дверей, и тут он вдруг спросил: «Но мы же пропустим по стаканчику на дорогу?» Я плеснула ему немного виски, чтобы поскорее отвязаться, а затем вернулась к Фелисити — ее, похоже, визит пьяного болвана развеселил.
На следующий день прибыла леди Чэдуик — в изящном двухместном экипаже, запряженном блестящим гладким пони. Она с отвращением проследовала через нашу заросшую веранду, едва протиснув в двери свои широкие кринолины, прошествовала через гостиную, которая вдруг будто съежилась и потускнела, и подошла к кровати Фелисити.
«Я слышала, что ты уже вновь на пути к выздоровлению».
«Да, мама. Спасибо, что приехала».
Всего лишь десятиминутный визит вызвал такую неловкость, точно затянулся на часы. Теперь Фелисити заявляет, что единственные посетители, которых она готова принимать, это индусы. Счастье, что мы живем в отдаленной глуши, где нет любопытных, готовых истолковать как нечто отвратительное их невинную, хотя и неуместную дружбу.
Индиец. Мне претит называть его по имени. Как будто причисляя этого человека к безымянным массам, я могу заставить его исчезнуть или хотя бы принизить его важность. В разговоре я обращаюсь к нему «сэр», а он, в свою очередь, с вежливым поклоном отвечает мне «мэм». Мы обмениваемся отрывистыми и короткими репликами, и именно я всегда задаю тон. Бессердечно, жестоко, я знаю, но так уж есть. Мы ведь были куда счастливее, когда нас было двое.
