Гудит зуммер, Марианне впускает меня. На лифте я поднимаюсь на четвертый этаж. Она ждет меня в дверях, на ней все еще белый халат. В кабинете горит свет. Она пожимает мне руку и внимательно глядит на меня. А я — на нее, и меня чуть не отбрасывает назад: она так похожа на Аню! Те же зеленые глаза. Я отвожу взгляд. Марианне улыбается.
— До чего ж вы похожи! — восклицаю я.
Ей явно нравятся мои слова.
— Очень приятно быть похожей на девушку, которую ты любишь, — весело говорит она.
Я краснею. С моей стороны было глупо так откровенничать. Она подумает, что у меня не все дома. Мой взгляд падает на кресло. Гинекологическое кресло. Мне приходится опереться на стену. Я вдруг понимаю, чем она занимается. Вижу ее будни — резиновые перчатки, пальцы, вижу всех женщин, боль, страх, раскинутые ноги.
— Тебе плохо? — спрашивает она.
Не знаю, что отвечать. В любом случае, мы не можем здесь оставаться.
— Хочешь есть? Можно, я приглашу тебя на обед? — быстро спрашиваю я.
И сам не верю своим словам. Неужели я совсем слетел с катушек? Как будто Маргрете Ирене тянет за нитку, и вязание начинает распускаться. Марианне Скууг смеется над моей дерзостью. Потом смотрит на часы.
— А почему бы и нет? — говорит она. — Сейчас в самый раз немного перекусить.
— Я угощаю!
Она снова смеется. И снимает с себя белый халат. Под халатом на ней зеленый вязаный жакет и жемчужные бусы. Я с удивлением отмечаю, что она носит джинсы.
Но когда мы бок о бок идем в «Блом», она больше не смеется. Конечно, это должен быть «Блом» — сюда ходила мама, сюда ходит В. Гуде, а уж он-то в таких вещах знает толк. Марианне Скууг не возражает против «Блома». Я нервничаю и волнуюсь, мне хочется выпить вина. Это начинает становиться привычкой. Вчера у Маргрете Ирене мы тоже пили вино.
Через несколько минут мы уже сидим за столиком в дальнем зале, в том, где плавает рыбка. Появляется красное вино. Заказан цыпленок.
— Значит, ты несчастлив? — спрашивает Марианне. В ее голосе не слышно иронии.
— Мне очень хочется общаться с Аней, но я не собираюсь давить на нее, — говорю я. — Однажды мы с ней совершили долгую прогулку, и я чувствовал, что ей было хорошо. Вообще, речь идет не только обо мне. Но обо всей нашей среде молодых пианистов, нам всем хочется, чтобы она была с нами. Но она почему-то нас сторонится.
Марианне Скууг задумывается над моими словами. Я смотрю на чистые линии ее лица и удивляюсь, что она выглядит так молодо. Должно быть, ей было всего двадцать, когда она родила Аню, думаю я. Тогда, значит, сейчас ей еще нет сорока.
— Ты считаешь неестественным, что она вас сторонится?
Я киваю.
— Так все считают. Мы никогда не видим ее, ни на концертах, ни в нашем союзе молодых пианистов, куда всегда ее приглашаем.
Марианне не двигается и смотрит куда-то вдаль. Мне кажется, я сказал уже больше, чем следует. Теперь ее очередь говорить. Но она молчит. Она так похожа на Аню. Неожиданно мне нравится, что ей уже почти сорок.
По щеке Марианны ползет слеза. Она не пытается скрыть, что плачет. Но это тихие слезы. Она открывает сумочку, достает носовой платок. Сморкается.
— Ты многого не знаешь, — говорит она.
И берет меня за руку. Рука у нее теплая. Это почти что рука Ани, думаю я. Свободными руками мы поднимаем бокалы.
— Рассказать тебе все? — произносит она, обращаясь как будто к самой себе. Она по-прежнему внимательно смотрит на меня, но похоже, что она уже решилась.
— Можешь на меня положиться, — говорю я. — Я тоже беспокоюсь за Аню. Надеюсь, ты это понимаешь. Если она не захочет иметь со мной дела, я с этим смирюсь. Но я хочу, чтобы она сказала мне это сама. С ее папой что-то не то…
— Да, с ее папой что-то не то, — повторяет Марианне.
Теперь я уверен, что мы нравимся друг другу, что мы заодно. Меня охватывает тихая радость. Марианне медленно отпускает мою руку. Нам приносят наш заказ, но мы не притрагиваемся к еде.
— Как странно, что ты решил мне позвонить, — говорит она. — Потому что я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Твоя мама была моей пациенткой. Она была совершенно здорова, поэтому меня потрясла ее смерть. Когда я увидела тебя на конкурсе в Ауле, я поняла, какие чувства ты питаешь к моей дочери. И меня это обрадовало. Конечно, я считаю, что Аня достойна любви. Иногда мне трудно поверить, что она моя дочь. Но это, наверное, неудивительно — мне было всего восемнадцать, когда я ее родила…
— Ты была такая же, как я сейчас? — восклицаю я.
Она осторожно улыбается.
— Да, но ведь ты сам знаешь, что и в этом возрасте человек может любить.
Я краснею. Заикаюсь:
— Значит… значит, тебе… сейчас…
Она читает мои мысли.
— Да, мне тридцать пять, — говорит она.
— Ты почти молодая!
Мы оба смеемся. Потом она снова становится серьезной.
— Я знаю про ту вашу прогулку, — говорит она. — По тому, как ты играл Дебюсси, я понимаю, как много для тебя значат чувства. Мне не с кем говорить об Ане. Меня многое беспокоит. Странно, но я сама собиралась с тобой встретиться, надеясь, что ты объяснишь мне, что происходит с моей дочерью.
— Я ничего не знаю.
Она задумчиво кивает:
— Понимаю. Тогда, значит, я должна все рассказать тебе в надежде, что нам вместе будет легче в этом разобраться.
Она кладет в рот кусочек цыпленка. Это единственное, что она съела за весь вечер.
— Я должна вернуться к началу, — говорит она. И замолкает. Я выпрямляюсь на стуле и сижу тихо, как мышь. — Брур на семь лет старше меня, — продолжает она наконец. — Он уже почти закончил учиться, когда мы встретились с ним на празднике в Доврехаллен. И я сразу же забеременела, с первого раза, но ни он, ни я еще не были готовы стать родителями.
Я киваю. Именно это я и хотел узнать. Ее историю. Детали. Того, о чем Аня мне не рассказала. А Марианна рассказывает, вначале немного по-матерински. Почти назидательно. Рассказывает, что Человек с карманным фонариком хотел, чтобы она сделала аборт. Но она не смогла и родила Аню. Ребенок оказался спасением. Однако она не собиралась бросать занятия.
— Я хотела стать врачом, и, как ты, наверное, уже понял, мы оба были из состоятельных семей. Нам было легко взять няню для Ани. Мы почти сразу переехали на Эльвефарет. Я училась семь лет. Настояла на своем. Но из-за Ани мы оба очень быстро начали испытывать угрызения совести. Особенно Брур. Он не мог простить себе, что пытался помешать, чтобы она появилась на свет.
Теперь Марианне стало труднее рассказывать. Что она может рассказать о своем муже? Что он страдает от глубоких экзистенциальных травм? Что он любит Аню с первого дня, но что эта любовь перегружена раскаянием? Что он не знает, что бы еще сделать для дочери? Что он почти болезненно привязан к ней? Она рассказывает мне о Человеке с карманным фонариком, о Бруре Скууге, бывшем вначале замечательным, знающим и внимательным человеком. В то же время она все яснее видела его трудные стороны — неустойчивую психику, безграничную потребность в контроле, правилах, системах. Он хотел дать Ане все самое лучшее. И в таком случае должен был сам ее воспитывать. Это было уже слишком.
— Я пыталась образумить его, но безуспешно. Мы только ссорились. Между нами уже не осталось места для любви.
В том, что она так осторожно мне рассказывает, я слышу другую, более тяжелую историю. Она хотела развестись с мужем. Но он стал совершенно неуправляемым, угрожал убить ее, кричал, что никогда не даст ей развода. Это напугало ее. Он боялся, что Марианне заберет с собой Аню. И, может быть, ему хотелось убить их обеих. Да, думаю я, наверное, именно поэтому она и рассказывает мне все это. В мировой истории было достаточно подобных безумцев! А Брур Скууг, если ей верить, безусловно, был ненормальным. Такой он и сейчас. Я слушаю рассказ Марианне и все вижу ее глазами — она не осмелилась уйти от него; конечно, она могла бы оставить ему Аню, но это было бы еще большим поражением.
Марианне прерывает рассказ и качает головой. Теперь моя очередь взять ее за руку. Рука лежит на столе. Я, молодой парень, пытаюсь ее утешить.
— Какая высокая цена! — говорю я.
Она кивает и снова начинает рассказывать, ей хочется завершить эту печальную исповедь.
— Словом, я с ним осталась, — говорит она. — И жила с ним. Миллионы людей знают, что можно жить с человеком, даже если тебе этого не хочется. Я сделала это ради Ани. Я думала так: пожертвую несколькими годами, но когда Ане исполнится восемнадцать, я от него уйду. Осталось ждать еще год.
— А он знает об этом?
Она медлит с ответом.
— Догадывается. Мы никогда об этом не говорили. Но он понимает, что любви к нему у меня уже не осталось. Я живу на Эльвефарет, потому что я мать Ани, и ничего больше. Знаю, что могу успокоить Брура, если нужно, предотвратить его безумные выходки. Но он и Аня вращаются вокруг одной оси, у них свой мир, и я не имею туда доступа. Иногда я даже боюсь…
