Мы больше не занимались любовью. На следующее утро я проснулся и увидел, что Саванна смотрит на меня, а по ее щекам катятся слезы. Не успел я спросить, что случилось, она прижала палец к моим губам, призывая к молчанию.
— Ночь была прекрасной, — сказала она. — Но я не хочу об этом говорить.
Саванна тесно прижалась ко мне, и я обнял ее и долго слушал чистое ровное дыхание. Я понял — что-то изменилось, но в тот момент у меня не хватило смелости выяснить, что именно.
Рано утром в день отъезда Саванна отвезла меня в аэропорт. Мы сидели рядом, ожидая, когда объявят мой рейс. Большим пальцем она водила по моему запястью, рисуя круги, а когда объявили посадку, бросилась мне на грудь и заплакала. При виде выражения моего лица Саванна принужденно засмеялась, но в смехе звучала горечь.
— Да-да, я обещала, — сказала она. — Но ничего не могу с собой поделать.
— Все будет хорошо, — говорил я. — Всего-то шесть месяцев. Вот увидишь, ты еще будешь удивляться, как быстро пролетело время.
— Легко говорить, — всхлипнула она. — Но ты прав. На этот раз я буду сильнее. Со мной все будет в порядке.
Я с сомнением посмотрел на нее.
— Правда, со мной все будет в порядке, — пообещала она.
Я кивнул, и мы долго молча смотрели друг на друга.
— Не забудешь смотреть на полную луну? — наконец спросила она.
— Ни одной не пропущу, — поклялся я.
Мы поцеловались на прощание. Я крепко обнял Саванну, прошептал «люблю», затем заставил себя выпустить девушку из объятий, закинул сумку на плечо и затопал по трапу. Украдкой оглянувшись через плечо, я увидел, что Саванна уже ушла, затерявшись в толпе.
В самолете я откинулся на спинку кресла, молясь, чтобы слова Саванны оказались правдой. Хотя я знал, что она любила меня, я вдруг понял, что любви и заботы не всегда достаточно. То были кирпичики наших отношений, но строение неминуемо станет шатким без цемента проведенного вместе времени — долгих дней без угрозы неминуемой разлуки. Скрепя сердце я признал, что плохо знаю Саванну. Мне не приходило в голову, как она перенесла мой прошлогодний отъезд, и, как ни ломал голову, не мог ответить, как повлияет на Саванну нынешняя разлука. Наши отношения можно было сравнить с детским волчком: вместе у нас хватало силы заставить его вертеться, мы наслаждались красотой волшебного зрелища и почти детским ощущением чуда, однако стоило нам расстаться, и волчок замедлял вращение, начинал «нырять» и качаться. Мне предстояло придумать способ спасти наш волчок от неизбежного падения.
Я усвоил прошлогодний урок. В июле и августе я не только строчил Саванне письмо за письмом, но и часто звонил, внимательно вслушиваясь в ее голос и пытаясь распознать малейшие признаки депрессии или желание услышать слова любви или страстные признания. Сперва я очень нервничал перед каждым звонком, но к концу лета уже ждал их. На работе она делала успехи, в августе пару недель провела с родителями, а затем начался осенний семестр. С сентября мы начали обратный отсчет дней, оставшихся до окончания срока моего контракта — их было ровно сто. Считать оказалось легче в днях, чем в неделях или месяцах — словно срок, оставшийся до встречи, становился маленьким и нестрашным. Самое трудное позади, напоминали мы друг другу, и тайное беспокойство наконец-то начало меня отпускать, по мере того как листков на календаре оставалось все меньше. Я все больше проникался уверенностью, что теперь никто и ничто на свете не помешает нам быть вместе.
А потом наступило одиннадцатое сентября.
В одном я уверен — воспоминания об этом дне будут преследовать меня до конца жизни. Я помню дым, поднимавшийся над башнями-близнецами и зданием Пентагона, и угрюмые лица солдат, стоявших рядом со мной перед экраном телевизора и смотревших, как люди прыгают из окон, спасаясь от огня, и разбиваются насмерть. Я видел, как сложились внутрь здания Всемирного торгового центра, превратившись в бесформенную груду обломков, и над ними поднялись огромные облака пыли. В бессильной ярости я смотрел, как эвакуировали Белый дом.
Через несколько часов я узнал, что США собираются отвечать на нападение террористов и что первый шаг предстоит сделать вооруженным силам. Наш гарнизон был приведен в состояние боевой готовности, и еще никогда я так не гордился моими солдатами. Личные разногласия и политические пристрастия отошли на второй план. На короткое время все мы стали просто американцами.
Призывные пункты по всей стране были переполнены — шла массовая запись добровольцев. Среди нас, контрактников, желание служить было сильным, как никогда. Тони первым в моем отделении записался на второй срок, и за ним потянулись остальные. Даже я, ожидавший в декабре почетной отставки и считавший дни до встречи с Саванной, поддался всеобщему порыву и продлил военный контракт.
Проще всего было бы сказать, что на мое решение повлиял всеобщий ажиотаж, но это могло послужить максимум поводом. Допустим, меня увлекла памятная всем волна патриотизма, но не стоит забывать, что я был связан двойными узами — дружбы и ответственности. Я хорошо знал моих солдат, дорожил ими, и мысль покинуть ребят в такую минуту показалась мне трусливой и совершенно неприемлемой. Вместе мы через многое прошли, и я даже не задумывался о том, чтобы оставить службу в те мрачные дни 2001 года.
Я позвонил Саванне и сообщил ей новость. Вначале она меня поддержала. Как всех, случившееся повергло ее в шок, и она прониклась важностью возложенной на меня миссии, не дожидаясь объяснений с моей стороны. Она даже сказала, что гордится мной.
Но вскоре реальность вступила в свои права. Выбрав служение своей стране, я принес в жертву личную жизнь. Хотя расследование по террористическим атакам завершилось быстро, дальнейшие события 2001 года нас напрямую не коснулись. К огромному разочарованию моих солдат, наша пехотная дивизия не принимала участия в свержении правительства талибов в Афганистане. Зиму и весну мы провели за подготовкой к новой кампании — военному вторжению в Ирак.
Примерно в это время письма от Саванны стали приходить реже. Сперва я получал их раз в неделю, потом раз в десять дней, позже, словно дни стали длиннее, письма стали приходить два раза в месяц. Я утешался тем, что настроение и тон посланий оставались прежними, но со временем и это начало меняться. Исчезли длинные отрывки, где Саванна говорила о нашей любви и будущей совместной жизни, прежде наполнявшие меня радостным нетерпением. Исполнение мечты отодвинулось на два года. Писать о столь отдаленном будущем означало лишь бередить раны, слишком болезненные для нас обоих.
С мая я лелеял надежду увидеться с Саванной в июне, однако судьба распорядилась иначе. За несколько дней до отпуска меня вызвал командир. Когда я вошел, он приказал мне сесть и сообщил, что мой отец перенес тяжелый инфаркт. Не дожидаясь моего заявления, командир дал мне дополнительный отпуск с того же дня. Вместо Чапел-Хилла и двух прекрасных недель с Саванной я поехал в Уилмингтон и провел отпуск у папиной кровати, дыша запахом антисептика, который у меня всегда вызывал мысли скорее о смерти, чем об исцелении. Когда я приехал, отец лежал в интенсивной терапии и оставался там чуть ли не до конца моей побывки. Его кожа приобрела сероватый оттенок, и дышал он часто и слабо.
В первую неделю папа часто терял сознание, а когда приходил в себя, на его изможденном лице проступали столь редкие для него эмоции (а их сочетание я вообще видел у него впервые в жизни): отчаянный страх, секундное смущение и благодарность, от которой разрывалось сердце, за то, что я рядом с ним. Я подолгу держал отцовскую руку в своей, чего никогда раньше не делал. Папа не мог говорить, поэтому наше общение было односторонним. Я почти не касался гарнизонной жизни — в основном разговор шел о монетах. Читал отцу «Бюллетень нумизмата»; покончив со свежим выпуском, сходил домой, отыскал старые экземпляры, бережно хранившиеся у отца в ящике стола, и прочитал их тоже. Заходил на сайты вроде «Редкие монеты Дэвида Холла» и «Легенды нумизматики» и зачитывал отцу, что предлагают и по каким ценам. Суммы меня поразили; я впервые подумал, что отцовская коллекция, даже с учетом падения цен на монеты (основной спрос в тот момент был на золото), стоила примерно в десять раз дороже дома, где он жил. Папа, неспособный овладеть искусством самой простой беседы, был богаче всех моих знакомых.
Но отца не интересовал денежный эквивалент коллекции. Он сразу отводил глаза, стоило упомянуть об этом, и я вспомнил слегка подзабытый факт: охота за монетами куда интереснее, чем сами монеты, а для папы каждый золотой кругляш служил вещественным напоминанием об истории со счастливым концом. Учитывая это, я напряг память, стараясь вспомнить, какие монеты мы нашли вместе. Папа вел исключительно подробные записи; перед сном я их просматривал, и мало-помалу воспоминания оживали. На следующий день я напомнил папе о наших поездках в Роли и Шарлотту. Хотя врачи сомневались, что отец поправится, за две недели он улыбался больше, чем за всю жизнь, и в день моего отъезда отца отпустили домой, приставив к нему сиделку до окончательного выздоровления.
