Не пришлось. Остановили. Не то чтобы повинились, но, засекши начало сборов, пришли. Обе. И сказали:
– Ладно, тебе решать, Лёва. Мы всего лишь добра хотели, упредить дурное, если что. Не хочешь слушать родных, поступай по-своему. Но только давай обойдёмся без подобных выкидонов. Это твой дом, и никто его у тебя не отбирал. Просто запомни, что обе мы тебя предупреждали, так что имей это в виду.
Катя переехала на Каляевку, вместив свой нехитрый девичий скарб в единственный поношенный чемоданчик с потёртой ручкой, укреплённой куском бечевы, и с дамской сумочкой через плечо на тонком ремешке.
– Остальное внизу, что ли? – толком не поздоровавшись, поинтересовалась Анастасия Григорьевна, открывшая дверь. На лице её была прописана смесь пренебрежительного участия и полной отстранёнки. Одним словом, вынужденно хрупкий нейтралитет.
– Это всё, Анастасия Григорьевна, – вежливо улыбнулась Лёкина девушка. А сам Лёка добавил:
– Вещизм, бабуля, отравляет сферу разума. Если что, справься у отца, он тебе пояснит. У него в этой теории всё так чётко между собой увязано – таракан не просочится. Так что всё в порядке, баб Насть, не переживай. – Молодые засмеялись и, подхватив вещи, отправились к себе, в полукомнату будущего мужа и ещё одной подселенки.
– А как фамилия-то у тебя? – поинтересовалась вдогонку бабушка: просто так, больше из любопытства, чем для нужды.
– Маслова, – обернувшись, так же приятно улыбнулась Катя. – Катюша Маслова, помните?
Анастасия Григорьевна не помнила. Да и не хотела ничего помнить и знать, кроме того, что в следующем году её сделают прабабкой незваного дитяти, который к тому же не имеет ни малейшего права зваться их родовой фамилией.
Однако спустя восемь месяцев именно это и произошло. Рожала Катя там же, где на свет появился и Лёка, – у «Крупской», в роддоме на Миусах. И это был мальчик, чудо какой хорошенький. Скульптурное личико, с не по-детски слепленными природой ранними чертами, уже обозначившими будущую мужскую привлекательность в паре со скупой мужской же серьёзностью, было совершенно своим и родным. И даже чуть больше грузиновским, чем дворкинским. Но главное, что, как ни старалась не заметить Анастасия Григорьевна, мальчишечкино лицо даже в этом грудном состоянии уже малость напоминало ей Андрея, того самого залётного воркутинского каталу, по несчастливому обману ставшего Верочкиным отцом. Верней сказать, в одночасье заделавшего ей, княгине Грузиновой, дочку Верочку. Вдобавок к чему кинувшего свою доверчивую полюбовь ещё и на детскую серебряную чайную ложечку. В итоге, не признать новоявленного правнука после такой удивительной похожести становилось уже делом затруднительным, какие басни про невестку ни сочиняй и как ни обсчитывай эти чёртовы недели, на которые никак не хотела сходиться калькуляция невесткиного греха. Хорошо, что ещё оба не спешили расписаться и даже не планировали пока. Лёка в ответ на её вопрос недоумённо пожал плечами, ответно спросив:
– А какая разница, баб Насть? Успеем ещё, некогда пока. Главное не бумажка, а чувство и забота. Будет время, сходим, подадим.
Вера Андреевна сына в этом смысле вообще не дёргала. Ей казалось, чем дальше от скрепляющей бумаги, тем вероятней искомое разрешение ситуации по части расставания и разлада. Внука, думала, оставим как есть, то есть себе. Пускай через роспись и суд. А «эта» для себя пускай дальше ищет по себе – такого же бесприютного и голого, какой явилась в дом сама. Впрочем, несмотря на наличие не явно выраженных, чисто внутренних признаков антипатии к Кате, потуг на внешние тоже не наблюдалось. Проживание на общей площади было мирным и вполне чинным; уход же за ребёнком позволялся всем, кто был не против оказать подмогу. Лёка учился, Катя же, уйдя в декрет, беспрерывно находилась при маленьком. И если откинуть изначальное глухое раздражение женской родни, что вышло так, а не иначе, то всё в общем было ничего. Кроме ещё одного, ранее не учтённого фактора неприязни к матери их внука-правнука. И назвали они его, оба, не как-нибудь, а совсем по-идиотски – Гарри. Так, и больше никак, записали в свидетельство о рождении, хотя имени такого не планировал даже сам Лёка. Настояла Катюша, он всего лишь озадачил её вопросом: отчего именно так, а не иначе, что́ в основе такой чудаковатой придумки – просто желание соригинальничать, чтобы не как у всех? Или, быть может, имеется некий тайно скрываемый фантомный образ, жалящий серёдку ещё с детских времён?
– Нет, – на полном серьёзе ответила тогда Катерина. – Понимаешь, Лёк, Гарри – это свобода! И не потому, что от него отдаёт Америкой или чем-то таким. Гарри – больше чем имя. Это наше представление о том недостижимом мире, к которому каждый человек должен стремиться. Заметь, не «куда», а «к которому», – улавливаешь разницу?
Ему тогда казалось, он понял, что именно избранница его имела в виду. Хотя, если честно, не ожидал от своей Катеньки настолько внятно выраженного высказывания. Как-то не получалось: раньше она всё больше слушала, впитывала, глотая любые его слова, поедая глазищами и самого его, целиком, без остатка, реагируя лишь на те замечания, что касались или общих дел, или же конкретно их маленького сыночка. Он даже не понимал до конца, чувствует ли Катюша исходящую от домашних женского пола подозрительность по отношению к ней, как и готовность их всякую минуту выставить её за дверь вместе с чемоданом на верёвке, но без Гарьки. Именно так стали звать мальчика в семье. А ещё – Гаринька, Гарюша, Гарюнчик и, наконец, Гарольд. Это пришло уже конкретно от Анастасии Григорьевны, и именно так, и не иначе, та желала именовать правнука. В имени этом присутствовало всё необходимое для продолжателя наследного рода Грузиновых. Жаль, не так записали в документ, искренне сокрушалась баба Настя в те минуты, когда, общаясь с незаконной невесткой, порой забывала о том, что по статусу ту положено всего лишь терпеть, но никак не вовлекать в благожелательные беседы на произвольные темы.
Была ещё одна связующая нитка между княгиней и новообретёнными душами. Однако то стало тайной, в возникновении которой Анастасия Григорьевна боялась признаться самой себе. То было мгновенной привязанностью её к правнуку и желание уже ни по какому не расставаться с его матерью. Будто влетел под мышку к бабе Насте кусочек собственной приевшейся жизни, освежённый новизной напрочь забытых ощущений. Да и девка оказалась лучше неприятных ожиданий: услужливая, негромкая, уважительная. А кто там был у нее и чего делал – о том не донесли, если так уж разобраться, да и свечку никто не держал. На себя, считай, не тратит, прописки не требует, замуж – тоже. Даже с Рубинштейнами кланяется при стыковке, что с пугалом этим сухостойным, Ицхаком, что с клюкой его Деворой. Подметила разок, как те ответили, что уже само по себе небывальщина для всей их каляевской истории, отсчитывая от последнего сталинского, пятьдесят третьего.
Рассказала о замеченном дочке. Вера подумала секунды четыре, прикидывая в уме, какую из сторон в этой нестандартной ситуации справедливей будет обвинить, и решила-таки, что свою.
– К наследству подбирается, – прояснила она матери суть вещей. – Мы думали, простая лахудра, а она – не просто, она – с подходом. Видно, просекла, что те без никого, и угодничает теперь, здрасте им разные, да лицом вдобавок.
– Ду-у-умаешь? – недоверчиво протянула Грузинова. – Неужто такая прему-у-удрая? – В этой второй по счёту размышлительной протяжке Вере Андреевне уже послышалась нотка слабого уважения, и она резко оборвала мать в самом зачатке этой её невольно проскочившей слабины.
– Тут и думать нечего, мам! Если она мальчика нашего всего за один приём обработать сумела, то уж стариканов-то безмозглых на раз разведёт. Только не знает пока, что за дверью этой, кроме пыли вековой да запасного протеза, ничего ей не обломится.
– Ну так это ж для Гарольда, – не согласилась княгиня-мать. – Чего тебе, пусть пробует, денег, поди, не стоит и позора нет – мы ж в стороне, сама знаешь.
– Я только одно и знаю, – резко отрубила Вера, – Катюня эта всех нас когда-нибудь вокруг пальца обведёт и выживет отсюда на хрен. А Рубинштейны сдохнут когда, так она всю квартиру под себя подгребёт. Вот чего я знаю! – И пошла, не обернувшись.
И всё же Анастасия Григорьевна, вслушиваясь, различала внутри себя тихий внутренний протест. Жить-то по-любому стало веселей. Раньше, когда Моисей не поделил ещё комнату надвое и она спала встык со стенкой, что была между ней с Лёкой и Веркой с Моисеем, так там хоть звуки супружеской жизни регулярно отлавливались из-за перегородки. Правда, то больше Моисей усердничал, а Верка её так… просто, видно, соглашалась, а на деле собственную песню пела, лишь бы Моисею хватало, и не более того. А отселилась, так и эта часть пропала за отдалением от стены. Осталась один на один со своим лишь пожилым храпом. А пошла работать Веруня да Лёка в ученье поступил, так вообще будто замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Днём – та же картина: то нет никого, то некогда всем. А как хотелось, как временами мечталось пожить иногда хоть ошмётком чужой жизни, даже если и та наполовину выработана из своей.
