– Я только одно и знаю, – резко отрубила Вера, – Катюня эта всех нас когда-нибудь вокруг пальца обведёт и выживет отсюда на хрен. А Рубинштейны сдохнут когда, так она всю квартиру под себя подгребёт. Вот чего я знаю! – И пошла, не обернувшись.
И всё же Анастасия Григорьевна, вслушиваясь, различала внутри себя тихий внутренний протест. Жить-то по-любому стало веселей. Раньше, когда Моисей не поделил ещё комнату надвое и она спала встык со стенкой, что была между ней с Лёкой и Веркой с Моисеем, так там хоть звуки супружеской жизни регулярно отлавливались из-за перегородки. Правда, то больше Моисей усердничал, а Верка её так… просто, видно, соглашалась, а на деле собственную песню пела, лишь бы Моисею хватало, и не более того. А отселилась, так и эта часть пропала за отдалением от стены. Осталась один на один со своим лишь пожилым храпом. А пошла работать Веруня да Лёка в ученье поступил, так вообще будто замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Днём – та же картина: то нет никого, то некогда всем. А как хотелось, как временами мечталось пожить иногда хоть ошмётком чужой жизни, даже если и та наполовину выработана из своей.
Теперь же, с появлением маленького Гарольда, жизнь обрела совсем иное наполнение и приятный сердцу добавочный смысл. Это же какое для родственного человека наслаждение – гукать вместе, каки убрать, кашку погреть, смотреть, как маленькому моют румяную попку и как он пучит щёчки или вдруг трогательно пукнет глоточком сладенького бесцветного дымка, который так хочется и в носу подержать, а после ещё в себя втянуть. И самой мечтается постоянно успеть подставить ладонь при помывке грудничка или с лёгкой укоризной глянуть на Катерину, но так, чтоб не затронуть положенной невестке по чину нелюбовью.
В общем, приходилось крутиться, а порой и выкручиваться. Ведь Вера, сидя в своём гастрономе, мало чего могла знать о каждодневной жизни на Каляевке в то время, пока текли её рабочие часы. И приходила усталая, дёрганая, немилая. А тут что же – рай да благодать, получается? Не годится. И потому при появлении дочери Анастасия Григорьевна исключительно в целях поддержания очага чаще теперь убиралась восвояси, в одиноко отгороженную полукомнату, переждать первую дочкину усталость и выйти уже ко времени вечернего кухарства. Вообще-то, хотелось уже несколько и откатить назад, повернув на ослабление эту изначально общую с дочкой неприязнь к Лёкиной девчонке, почистить собственный психоз и постараться как-то сжиться с тем, что вышло по факту совместной жизни. Поласковей, пощедрей, помягче. Только и дочь обидеть было неправильно, Веруню свою, благодетельницу. Так и шло у княгини Грузиновой – и своим, и вашим: тем – в полный голос, этим – едва слышно, согласно тактике своего же тайного компромисса.
Не миновали изменения в семье и Моисея Наумовича. Что всё будет так, как оно есть, и более никак, о том глава семейства ведал ещё задолго до того, как Катя очутилась на их каляевской площади. То, что малость хитрил, строя из себя непосвящённого, сыграло лишь на пользу дела: удалось сохранить хоть и шаткий, но мир, и к тому же использовал на полную катушку шанс убедить сына в единственности принятого им решения. И был рад, очень. Катя нравилась сама по себе, а от мальчика, внука Гарьки, вообще был без ума. Как только увидел в первый раз, когда Лёка на руках внёс его в дом, задыхаясь от гордости и счастья, как высмотрел в сморщенном том личике самого себя – уж не зная почему, а засёк, – так и умер окончательно. А как очнулся и осмотрел новорожденного уже неспешно, распелёнутого, не только с носиком, но и с пимпочкой, как коснулся бережно пальчиков крохотульных на ногах, так тут же на месте и понял для себя – этого мальчика он уже не упустит, как по разным причинам упустил в своё время собственного сына, недодав положенного, отцовского, своего. Это чудо ещё, что Лёка стал таким, а не другим, – заботливый, интеллигентный, с художественно устроенной и цепкой на прекрасное головой. Хотя если по-хорошему, то оставался целый ворох мест, куда вкладывать да вкладывать, к взаимной пользе сына и отца. Главной бедой его сына, полагал Моисей Дворкин, являлась недообразованность – не в школьном, разумеется, но в общечеловеческом смысле. Иногда он мысленно менял это слово на «невежество», но каждый раз возвращал прежний термин на старое место – так, казалось ему, будет чуть справедливей и не столь резко. Но, с другой стороны, до Библии ведь так и не добрался, да и Новый Завет продолжал, отлёживаясь между папками со старыми фотографиями, всё ещё числиться в том же несбыточном плане на читку или хотя бы беглую пролистовку. Правда, несколько попыток подсунуть то-сё, подложить ближе к руке, голове, подушке всё же имелись. В основном из «Иностранки», больше откуда. Ну и на словах добавлял, комментируя подсунутые тексты. Говорил: попробуй, Лёк, только начни, увидишь, само пойдёт, а там, глядишь, увлечёшься и перестанешь быть по части культуры-литературы полным идиотом. Ну вот хотя бы с Алана Силлитоу начни, «Начало пути», отличный роман и перевод приличный. Или Франсуазу Саган, классика же, – «Немного солнца в холодной воде». Не читать того – стыд и только! А не хочешь их прозу, так наших посмотри, вон Майя Туровская, кстати, превосходно пишет. Или Асара Эппеля с полным к тому основанием могу тебе отрекомендовать – миллиметры вылавливает, нюансировщик мельчайшей детали, так чудно, так умело, так образно кружево своё плетёт, хоть и переводчик по основной профессии. Вот рассказ его, только начни. Ты же будущий художник, Лёк, тебе же мир изображения не чужд. Ну посмотри, как и об этом тоже можно – великие же руку приложили. Вот, на стол кладу, смотри, шестой номер, семьдесят второй год – «Заметки об изобразительном искусстве». И кто?! Сам Брехт постарался, Бертольд, – кто бы мог подумать! Кстати, и сюда заодно нос сунь – «Интеллектуализм, интеллигентность и массовая культура» Бурлацкого, будет полезно, некоторым образом приводит мозги в порядок, тем более что он не такая сволочь, как остальные его же коллеги, – как-то ведь сумел на грани устоять. А статья сама по себе неплохая, хоть и весьма ловко смастерённая. Про военную прозу, видишь, даже и не заикаюсь, знаю, что рано, не поспел; для неё, Лёва, вызреть нужно, и не только головой, не то сам же и отвратишь себя от огромного пласта великой литературы, равной по силе разве что античной…
Нет, не получалось, как ни старался. Тупик. Не добирались до любого текста сыновы руки, вечно занятые или фотокамерой, либо неизвестно чем ещё. В общем, всё мимо. Но мальчик удался всё равно: стыдно Моисею Дворкину по-любому не делалось.
Что же до новоявленной сорокалетней бабки, то она, Вера Андреевна, в списке восторгающихся стала крайней. Мальчишечка был славный, это она признала сразу, хотя именно этого и не произнесла. Поулыбалась по-семейному, как приличествует моменту, под одеялко заглянула, взглядом, сдаётся, одобрила, ну и на словах подбавила, чтобы не выглядеть полностью отстранившейся от события.
– На бабушку похож, – и глянула на Анастасию Григорьевну с лёгким, как той показалось, осуждением, – а больше, наверно, ни на кого.
– Ну и это немало, – улыбнулся Моисей Наумович, – тем более учитывая столь ранний возраст. Если так дальше пойдёт, то, глядишь, не сегодня завтра каждый из нас в этой милой рожице и свою долю обнаружит. А ты, Веронька, первая станешь, даже не сомневайся.
Хотелось… ах, как хотелось в тот день Моисею перевести в другое положение ржавеющую на глазах рукоять жениного рубильника, которая, прикипев к давнему месту, не желала более перемещать куда-либо свои намертво окостеневшие контакты.
– Ну да, ну да… – мотнула головой жена, не слишком старательно скрывая равнодушие. – Типа ищите и обрящете, что ли?
Вера и на самом деле фактом рождения внука от чёрт знает какой детдомовской прошмандовки была не то чтобы предельно огорчена, однако события последнего времени, будучи собраны в единый неудобный для жизни ком, не могли не вызывать у неё апатии. Всё надоело, даже магазинная часть жизни, до этого всякий день побуждавшая её к определённому душевному подъёму. Ситуацию к тому же усугубляло предложение Бабасяна переехать к нему насовсем, сделанное уже как месяцев десять тому. Она в тот день попросила у него на размышление полгода. Пару раз он, честно переждав срок, напоминал ей о передержке. Она кивала, соглашаясь, и просила о небольшой оттяжке, с учётом временных домашних нужд и проблем. Что-то о Лёке, кажется, сказала, заодно о болезни мамы наврала, ну и остальное по мелочам. Однако дёргалась, понимая, что ещё чуть-чуть и пустующее место займёт другая – враз запеленгует та, что и моложе, и благодарней, и без всякого обременения детьми, тем более внуком. Быть же бабушкой вообще не улыбалось, даже не успела ещё привыкнуть к мысли о таком. Казалось ведь, ещё только вчера она всё той же легкомысленной грудастой девчонкой свалилась из заполярного далека пленять столицу на зависть толстожопым безгрудым дурёхам. Сегодня же, когда, считай, есть всё, кроме жилья без посторонних, покорять остаётся лишь толстосумого армяна, непритворно втюрившегося в её дворянскую сущность и телесную плоть. Хотя и тут не лучше. Моисей как-то отдалился, хотя она, как ей казалось, и теперь не делала ничего такого, что даже малость могло бы отвести от неё супруга. Если б он только, конечно, не докопался. И Додик, разумеется, тут ни при чём, это – отдельно, это часть служебной обязанности и труд во благо всё той же семьи. А что слегка всосало, доведя до крайности, так в этом сам же Моисей и виноват, утративший с годами нежность пыла и не сберегший прежнюю готовность лучше согласиться с её словами, чем противиться всякой пустяковой малости. И сидит всё, корпит над бумагами своими. Задачник вроде доделал, так теперь учебник, что ли, новый. И так без конца и края. Лекции отбарабанит, заседание кафедры проведёт и скорей к столу, задачки сочинять про предмет, помещённый в жидкость или газ, на который не эта, как ждали, сила действует, а вон та, для всех, понимаете ли, неожиданная, потому что предмет тот и сам не такой, какой все думали. Вот они его и вытесняют из пространства вместе с газом. А что сам из семьи попутно вытесняется, об том Дворкин не задумывается, это для него лишнее, на эту задачку он ответа ещё не сочинил. Сам он, конечно, вида не показывает, а только она, как мать и хозяйка дома, всё равно чувствует, что пришлась не ко двору. Что ж, у них теперь своя песня – с «этими». Можно подумать, она, Вера, против счастья для своего же сына и для всей семьи.
