— Пан Гоз, да какое мне до него дело? Может, уехал куда-нибудь… Ведь у него, наверное, родители есть. Вы про него должны знать больше, чем я… — С минуту она смотрела на меня, а потом немного обиженно, но все так же удивленно произнесла: — И с чего вы переполошились! — И добавила безразлично: — А если бы и уехал… куда угодно… что из этого?..
— Господи! Не говорите ерунды!
— Потом вернется. Ведь это все равно. А если бы и не вернулся… Может, он вам что-то должен?
— Не говорите ерунды!
— Послушайте, пан Гоз! Мне этот человек с самого начала показался каким-то чудным. Корчил из себя набожного… — Она колебалась. — Думаете, я не знаю?
— А что вы знаете?
— Все. И то, что он был священником.
— Кто вам это сказал?
— Я видела, как он служит мессу. Священник, а такой вертопрах! Почему он не у себя в приходе?
— Он там быть не обязан.
— Он и не может. Не очень-то набожный. Какой-то ненормальный. Я смотрела за ним в замочную скважину. Вас не было дома, а он служил мессу. Я сразу поняла: или он священник, или у него ум за разум заходит. В руке держал хлеб, вот так его крестил, а потом ни с того, ни с сего сел и мессу не закончил. Что это за священник! Был бы он настоящий, так служил бы мессу в церкви, а не тут вот с хлебом, который до этого я своими руками хватала, поскольку вы купить забыли, а он пришел и у меня его выпросил. Вот! Теперь хоть будете знать. Ну, скажите, почему он не ходил в церковь? Даже по воскресеньям. Наверняка его выгнали.
— Вы глупости говорите.
— И пусть.
— Он действующий священник.
— Ага! Действующий! Раз он действующий, значит, свихнулся.
— Не свихнулся! По-вашему, так каждый может свихнуться. А он уже два года скрывается.
— Он?
— Скрывается от ареста.
— Да вы что?! — Она перепугалась: — Господи! Еще и нас во что-нибудь втянет.
— Не причитайте! Мы должны узнать, что с ним!
— Пан Гоз, вы серьезно? Господи! Вот ведь какой проходимец! Наплачемся еще из-за него.
— Лучше не пугайте!
— Этот человек свихнулся. Пан Гоз, я так и знала, что он что-нибудь натворил.
— Да ничего он не натворил. Его хотели посадить, как сажали других священников. А ему удалось сбежать.
— Бедненький! И такой молодой! Но я все равно сразу подумала, что он легкомысленный. Вот увидите, он еще и нас во что-нибудь впутает.
— Не бойтесь! Пока ничего не случилось. Может, он на самом деле куда-то уехал. Пойду, еще кое-где поспрашиваю.
— Господи! Идите и быстрее возвращайтесь. Такого страху на нас нагнать, вы только подумайте! Пан Гоз, если что, я ничего не знаю. Это был ваш приятель. А я вашими знакомыми не интересуюсь. Господи!
В комнате я снова оглядел знакомые предметы. Мне не хотелось верить, что Йожо просто так, ни с того, ни с сего исчез и никому ничего не сказал. Если уж он не уведомил о своем уходе хозяйку, тогда где-то здесь наверняка должна быть записка, хоть клочок бумаги, на котором он, пусть наскоро, но что-нибудь да нацарапал. Не взяла ли его хозяйка и не выбросила ли вместе с мусором? Если бы это было так, то она наверняка принесла бы его сюда, поскольку перепугалась еще больше, чем я, и обшарила все, что только можно. Мы вместе заглянули под стол и под кровать, не сдуло ли его туда сквозняком, и в мусоре вместе покопались, а она все твердила, что никакой бумажки из комнаты не выносила. Было ясно, что он рано или поздно вернется, а может, передаст мне через кого-нибудь, где он сейчас, поскольку тут остались все его вещи, он взял с собой только молитвенник.
Вероятно, он, в самом деле, поехал кого-нибудь навестить, собирался вернуться раньше, чем я, но что-то ему помешало, может, заболел или, кто знает, по какой-то причине не решился ехать назад.
Жаль, что я не заехал в Бруски! Может, теперь бы знал больше. Если он до утра не вернется, придется завтра туда отправиться. Не будь дурацкой ссоры, которую мы тогда затеяли, он, может быть, и не ушел бы. Наверняка был уверен, что я поеду к Эве, и в сердцах решил приготовить мне сюрприз, хотел со мной встретиться там. Хотя нет, такой глупости он бы не сделал. Но что ни говори, он все-таки чудак. У него с самого начала были какие-то секреты. Только появившись, он утаил имя человека, который его ко мне послал, хотя говорил, что это был мой знакомый. Я сто раз спрашивал у него имя, а он всегда уводил разговор в сторону, так что мне, в конце концов, надоело выпытывать одно и то же. Я думал, он как-нибудь и сам проболтается, но он молчал, и порой это тоже подвергало испытанию нашу дружбу. Да и считал ли он меня вообще своим другом? Он был осторожен, это правда, однако если мне доверял мой неизвестный знакомый и послал его ко мне, то почему он сам не доверял мне, не желая сказать, кто это был? Наверняка он скрывал от меня и еще многое. Не знал я и о том, что в мое отсутствие он служил мессу. Старуха за ним подглядывала и тоже никогда мне об этом не говорила. И почему он не сказал мне об этом сам? Неужели его оскорбляла моя безбожность? Я не святоша, но все равно, на эту тему мы иногда говорили, и он никогда не упрекал меня за то, что я не хожу в церковь, не заставлял меня молиться, сам всегда мог делать, что хотел, почему же тогда некоторые вещи от меня скрывал? И в разговорах я замечал, что он порой уводил речь в иную сторону, чем я предполагал, а если я спрашивал о чем-то, интересующем меня больше всего, отвечал, что это неважно или что скажет мне об этом в другой раз. Вполне возможно, что и об этом уходе он размышлял еще раньше, в последнее время он действительно казался мне странным, часто бывал раздражен, сердился на меня из-за любой мелочи. Чем ему помешали мои встречи с Эвой? Нет, здесь речь уже не шла об осторожности, из его слов было совершенно ясно, что он пытается Эву защитить, не желает, чтобы я с ней встречался. Неужели в нем говорила ревность? Нет, вряд ли. Ревнивым он не был, надо отдать ему должное. Или я казался ему настолько плохим, что мое отношение к Эве его оскорбляло? Зачем только я ему признался? Я мог бы все от него скрыть, да и, правду говоря, мне не надо было ездить в Бруски. Он сам меня туда послал. Потом-то уже нет, потом я сам туда стал ездить, мне захотелось туда поехать, ну, и что тут такого, он же не такой глупый, чтобы этому удивляться. Или он думал, что Эва какая-то иная, особенная, что ей и одной хорошо и никто ей не нужен, особенно такой человек, как я? Может быть, он все еще видит в ней ту наивную девочку, которая его восхитила, когда сама добралась к нему в монастырь. Возможно, он боялся, что я ее обижу. Но оказалось — если бы речь не шла о его двоюродной сестре, я бы открыл ему глаза — что она — самая обычная женщина, никакая не святая, какой я и сам ее считал, коротко и ясно: в постели она умеет крутиться так же ловко, как и любая другая. Нет, этого я бы ему не сказал. И никому бы об Эве так не сказал.
Прости, Эва, что сейчас, спустя годы, я это здесь написал!
Если он не вернется и не даст о себе знать, что мне делать с его вещами? Оставлю их здесь или отвезу к Эве. Я ведь тоже вскоре отсюда съеду. Защищу диплом и после защиты отсюда исчезну. Принес же черт этого парня. Только мне все усложнил. Ведь пока он тут не поселился, я по нему нисколько не скучал. Только понапрасну мне жизнь усложнил, во все вмешивался, хотел за меня все решать. По правде говоря, мне незачем было знакомиться ни с ним, ни с Эвой, жил бы сейчас спокойно.
Я немного пришел в себя и начал наводить порядок в вещах Йожо. Открыл шкаф и достал оттуда белье: две пары кальсон, две рубашки. Под шкафом в картонной коробке из-под обуви лежали носки, его и мои, четыре пары из них я достал и положил на стол к рубашкам. На кровати под подушкой нашел портфель, в нем два чистых, но не глаженых носовых платка, и коробку из-под конфет; какое-то время я колебался, но потом открыл ее. В ней были письма от Эвы (пять или шесть, каждое в конверте, на котором было мое имя и адрес), несколько листов чистой бумаги, авторучка, два карандаша и медицинский скальпель, Йожо когда-то в прошлом использовал его, наверное, в качестве ножа для разрезания книг. Я сложил все назад и снова закрыл конфетную коробку. Все это я выложил на стол, и кучка вещей оказалась до смешного мала, так что мне пришлось еще раз осмотреть комнату — не забыл ли я чего. Ну конечно, книги! Кроме молитвенника ему принадлежали еще: «Selecta Pietatis Exercitia» [17], затем французско-словацкий словарь, томик избранных стихов Рильке, «Обряды пасхальной недели» и книжечка с золотым обрезом, в которой, правда, не хватало нескольких страниц (титульная страница тоже была вырвана). Когда я ее открыл, из нее выпал листок бумаги, а на нем было одно из стихотворений Рильке:
