Во мне голос отца утром:
— Знаешь… хотя откуда тебе знать? Так бывает, об этом писали… заражают в больницах… специально… вливают кровь с вирусом, — отец рыдает в трубку.
Первый раз, за двадцать семь лет, я слышу, как он плачет.
«Знаешь, хотя откуда тебе знать?» — его слова. Отец, прости. Я знаю это слишком хорошо. Вновь эти страшные образы. Иглы, пронзающие детские тела. Трупы с выжженными внутренностями. Искажённые ужасом избитые лица. Это мой грех. Я и есть Грех.
Я хотел развлечений. Ничего больше. Не хотел задуматься даже на миг. Только сейчас я понял, в чём заключается мой единственно возможный наполнитель.
Если верить физике торсионных полей, мысль формируется в полноценный импульс. Следовательно, мы в чьём-то сознании это обычный физический процесс. Мы бессмертны. В сознании тех людей, которые нас помнят. Мы живы, пока живы мысли тех, кто нас любит, и тех, кого любим мы.
Мать наливает мне фруктовый чай. Она пытается держать себя в руках и не плачет. Ставит на стол салат, сырники и домашнее клубничное варенье. Как в детстве.
Согласно психотерапевту Эрику Берну, в человеке заключены три ипостаси: ребёнок, родитель и взрослый. Всё моё детство в маминых руках. Одна треть меня — это моя мама. Пожалуй, даже весь я, потому что две других трети мне так и не удалось обрести. Я понимаю, что моё детство кончилось только сейчас.
— Мне ставили капельницу в женской консультации, — говорит мама. Она никогда не рассказывала мне о своих хворях. — И, наверное, что-то подмешали.
— Но откуда, откуда такая уверенность?
— Записка, — её глаза влажнеют, — а на ней: «Вы привиты вирусом Кали. Богиня рада приветствовать вас в лоне своей семьи». Сначала я не поняла, что это, а потом мне объяснили…
Она запинается, всхлипывает, и я срываюсь на крик:
— Но кто, кто это?!
— Медсестра. Такая милая светловолосая девочка.
— Тварь! Будь она проклята!
— Не надо, — мама качает головой, — не надо, Даня. Не проклинай. Зло в ответ на зло — двойное зло.
— Как же… как же так, мамочка? — меня выворачивает. — Надо подать в суд на эту тварь! Она там? Всё ещё там? — во мне рождается решимость отомстить.
— Нет, её там нет. И, Даниил, ради Бога, ради меня, брось эту затею, пожалуйста! Главное, чтобы ты был здоров! Пообещай мне, что не будешь вмешиваться в это, пообещай!
Мама, почему ты не потребовала моё обещание раньше?
— Обещаю.
— Слава Богу, — улыбается мама, и её лицо в раз проясняется.
Жизнь матери — её вечное служение мне. Словно её линия жизни слилась с моей. Она боится не своей смерти — ей абсолютно всё равно, что станет с ней, — она боится оставить меня одного, наедине с миром.
— Но ведь есть средство, есть лекарство, — мямлю я.
— Да, всё будет хорошо, всё будет хорошо.
Она говорит, и я понимаю — это ложь. К вирусу адаптируются единицы. Заключение о положительном или отрицательном итоге врач даёт практически сразу, в первую неделю после заражения. Судя по тому, что родители рассказали мне о вирусе, матери поставили страшный диагноз. Через три года она умрёт. Лекарства лишь облегчат муки жизни.
Господи, я знаю, ты слышал этот вопрос миллиард раз, но всё же: «Почему она?»
Самое ужасное в том, что я знаю ответ на этот вопрос. Её смерть — расплата за мои грехи. Она заключила контракт с Богом: «Всевышний, оставь сына в живых, возьми мою жизнь как расплату за его грехи, возьми самым страшным образом, но прости его, ибо не ведал, что творил».
Чай остыл. По сырнику стекает клубничное варенье. Мать прячет глаза и трясётся всем телом. В её жизни никогда не было пустоты. Потому что она заполнила её мною. Если мы не можем наполнить себя собой же, есть лишь один путь — наполнить себя кем-то другим. Господи, почему я не понял этого раньше?
IШаг — это результат реализации двигательного стереотипа, комплекса безусловных и условных рефлексов, которые выполняются автоматически без участия сознания. Ни одному компьютеру не под силу такая выверенная операция.
И вдруг вы разучились ходить. Ваши ноги на месте. Ваш мозг функционирует. Но программа сбилась: вы перенеслись обратно в детство. Отныне вы маленький, ползающий ребёнок, которому только предстоит встать с колен.
Когда я иду рядом с матерью, то чувствую себя именно так. Каждый мой шаг — это гигантское усилие по борьбе с самим собой.
После того, как мама узнала о вирусе, она резко прижалась к земле, будто привыкая к могиле. Вот и сейчас она ползёт, завернутая в кожаное пальто, с тёмными очками на глазах, сгорбленная и сжавшаяся.
Я открываю дверь с табличкой «Анонимный кабинет». Не знаю, для чего мама захотела прийти сюда. Её объяснение — помочь людям, поддержать таких же, как она. Помочь людям? Мне хотелось спросить, кто поможет ей самой, но я промолчал.
Прежде, чем попасть в группу психологической помощи, нужно назвать себя. Оставить данные. Такая работа — вести учёт живых мертвецов. Возможно, у «Анонимного кабинета» есть свой некролог, похожий на корпоративный календарь. Только вместо красных праздничных дат — чёрные метки смертей.
Улыбчивые девушки в светлых костюмах записывают данные моей матери. Их улыбки коробят меня, они нелепы, словно смех гробовщика во время похорон. Фамилия. Имя. Отчество. Контактный телефон.
Все эти формальные вопросы можно объединить в один единственный, ключевой — «когда вы умрёте» или «когда собираетесь умереть». Остальные реплики здесь не имеют смысла.
На стенах коридора, выкрашенного в светлые тона, фотографии в деревянных рамках. На них счастливые, улыбающиеся лица. И подписи в духе «спаси себя сам». Лица покойников, тех, кто боялся остаться наедине со смертью.
Мы оказываемся в просторной комнате со стенами цвета кофе со сливками. В самом центре ряды синих пластиковых стульев. Перед ними телевизор и DVD-проигрыватель. Я подхожу к окну. Из него открывается вид на храм.
Когда мне было шесть лет, родители отвели меня к врачам. Причина — потеря связи с окружающим миром. Что-то вроде аутизма. Врач разговаривал со мной и показывал разные цветные картинки. Потом что-то сказал родителями. С тех пор меня всё чаще стали выводить на улицу, к сверстникам. Под присмотром бабушки. Дети смотрели на меня как на умственно отсталого. Когда я впервые остался с ними один на один, они начали дразнить меня.
Они были неинтересны. Я чувствовал себя космонавтом, попавшим на планету обезьян. Только картинки в руках врача имели значение. Мне нравилось находить в них только моё и ничьё больше.
Помогая матери раздеться, я разглядываю людей, слоняющихся по комнате. Они пытаются улыбаться, некоторые даже подбадривают друг друга. Только никто так и не подходит к нам с матерью.
В пять лет я впервые узнал о смерти. И горько расплакался. Я вдруг неотвратимо осознал, что мама умрёт. Она стояла на кухне и что-то готовила.
Я подбежал к ней, весь заплаканный, и принялся умолять её не умирать. Мама обняла меня, спросила, в чём дело, и пообещала, что никогда не умрёт. Смерть, сказала она, случается только с плохими людьми. Мне стало хорошо и спокойно.
Появляется высокий человек со светлыми, расчёсанными на прямой пробор волосами. На нём чёрные штаны и белая рубашка, в руках Библия. Представляется:
— Меня зовут Александр, что значит, победитель. Я уверен, мы с вами победим все неприятности.
Неуверенные, жидкие хлопки. Александр говорит о вере, позитивном мышлении, взаимной поддержке и единстве. Говорит правильные вещи. Только как всем собравшимся сделать так чтобы его слова стали их мыслями, которые смогли бы воплотиться в спасительные поступки?
Александр приглашает мою маму. Она становится рядом с ним. Александр представляет её как новенькую.
Люди на стульях приветствуют её выверенными хлопками рук. Словно порция ободрения должна быть дозирована.
Здесь каждый рассказывает истории. У каждого она своя. Их объединяет лишь одно — осознание механизма собственной смерти. Истории тех, кто скоро их лишится.
Мать рассказывает свою.
— Неважно, как это произошло. Важно лишь то, что остаётся после. Пока сын жил у меня, каждое утро я будила его поцелуем. Теперь так нельзя. Люди на стульях молчат. Только Александр грустно вздыхает.
— Моя жизнь — это лица близких рядом. Ради них я живу. И… буду жить. Вирус, ставший приговором, помог мне осознать, что все, кого ты любишь, умрут. Или умрёшь ты для всех тех, кого любишь.
Я плачу.
— Но смерть эта лишь физическая. Потому что, пока сын помнит обо мне, или я о сыне, мы живы. Мы все живём друг для друга. Мы это наши поступки по отношению к людям. Мы живы, пока они помнят о них, чтобы не случилось с нашим телом. Она замолкает. Александр открывает рот, чтобы что-то сказать, но мать вдруг вскрикивает, как в мольбе:
