О чем она, собственно, думала на выборах, когда сидела, будто второгодница, за изуверски тесной партой, изнывая от унылого давления малой нужды и изрисовывая служебную тетрадку одинаковыми, будто скрепки, греческими профилями? Втайне от себя она надеялась, что Климов, все еще прописанный на территории, но в жизни никогда не голосовавший, теперь, переменившись, явится исполнить гражданский долг — и эта невинная встреча чужих людей, как бы бывших сокурсников, этот новый взгляд издалека станет началом чего-то неизвестного, свободного от того, что было еще совсем недавно их неудавшейся семьей. То и дело Марина принимала за Климова подходящих по росту подвижных мужчин — раз это оказался пожилой татарин с жирной обритой башкой, похожей на горку блинов, осклабивший на ее призывный взгляд железные зубы, истертые, будто конская подкова. Несмотря на страх перед мужчинами, тихо сидевший где-то в глубине души, Марина так хотела перемен, что, казалось, могла бы сейчас влюбиться в каждого неКлимова: в том скрытом нервном возбуждении, в котором она пребывала с утра, она была готова кричать от нетерпения увидеть мужа и точно так же была готова закрутить со всяким, кто обратил бы на нее внимание. Однако здесь преуспевала по большей части Людочка: мало кто из избирателей противоположного пола оставался равнодушным к ее выкрутасам на стуле, где она то и дело перебрасывала ногу на ногу, будто ловко гребла в извилистом течении упругим веслом, — и даже апофеозовский воспитанный Гитлер в конце концов не выдержал и смылся.
Надежда не покидала Марину до самого закрытия участка, и в последние двадцать минут, получившиеся совершенно мертвыми — школьные учительницы, при полном отсутствии избирателей, вставали раньше времени от своих бумаг и делали физкультуру для третьего класса, — ей померещилось, будто Климов или призрак Климова ужасно торопится, скачет напрямик по снежной целине, оставляя в ней глубокие, как валенки, синие следы. Надежды не стало совсем, когда входные двери школы заперли на ключ и погасили свет в вестибюле, где по-прежнему висели глянцевые, постаревшие под вечер кандидаты в депутаты. Председатель комиссии, он же директор школы, молодой, много моложе своих математичек и ботаничек, но грустный и грустно прилизанный человечек, сделал знак начинать, и на приготовленный стол хлынуло содержимое урны, слежавшееся на дне в плотный, как халва, с усилием выбитый слой. Пристальность, с какой Марина следила за процедурой пересчета, привела к тому, что после она почти ничего на помнила; помнила только, что некоторые бюллетени были необъяснимо грязные, заношенные, и что апофеозовская брюнетка, нервно прохаживаясь за спинами считающих, пожирала, всасываясь в мякоть, рыжую каплющую грушу. Сортировка бюллетеней, происходившая на столе при участии множества рук и перепончатых теней, разбудила в мозгу у Марины замедленный счет: несколько раз она отчетливо вздрагивала оттого, что слышала собственный голос, считающий вслух, но всякий раз это оказывался голос кого-нибудь из учительниц, что тихо переквакивались с директором, расплывавшимся печальной кляксой на другом конце стола. Стали подводить итоги; Марину встряхнули. Победа Апофеозова с перевесом в девятнадцать голосов была настолько курьезной и возмутительной, что, казалось, среди сегодняшней воскресной публики запросто можно было бы вычислить лишних девятнадцать граждан, которые поставили не в том квадрате птички и кресты.
Однако брюнетка рано улыбалась бисерными зубками и зря принимала поздравления директора, державшего ее сухую лапку в обеих своих с таким умильным видом, словно пуще всего он желал бы положить эту милую вещицу в свой разинутый карман. На других участках было не то же самое. Во весь этот погожий, с румяной снежной корочкой, идиллический день в воздухе колебались шансы. Барометром служил измочаленный Кругаль. С утра он прибыл на своем громоздком БМВ 1978 года выпуска в притихший, залитый янтарным солнцем офис профессора Шишкова. Странно похожий на раскрашенную черно-белую фотографию, с розовыми разливами на нежных сероватых щечках, кандидат в депутаты приткнулся сиротой в профессорской приемной, досуха высасывая бесчисленные чашечки кофе, подносимые испуганной секретаршей. Прибывший чуть позже, надежно накачанный лекарствами профессор обнаружил Федора Игнатовича на краешке монументального дивана, где кандидат сидел бочком, напоминая кривую беломорину, прилипшую к оттопыренной губе. Видимо, неудачливый актер, в жизни никогда не побеждавший, а теперь мечтавший о победе всеми силами своей портативной души, каким-то образом приобрел сверхчувствительность к атмосфере, в которой вероятности различного исхода выборов не просто колебались, но ходили ходуном. Временами Кругаль взволнованно улыбался, массируя сердце, но уже через минуту замирал и делался бледен. Взъерошенный, со слепым пятном светящегося лба, Кругаль совершал зигзагообразные прогулки и пробежки среди сбившейся мебели, иногда заворачивая в открытый настежь кабинет Шишкова — где профессор, как бы крахмальный от медикаментов, но кое-что смекнувший, внимательно глядел на партнера, как мог бы глядеть на посетителя старинный, темными красками написанный портрет.
Вероятно, какая-то тайная часть Кругаля бессознательно фиксировала мельчайшие события, постоянно меняющие соотношение сил; в крови его словно бегали дополнительные шарики, подобные шарикам в хитрых игрушках, загоняемых укачиванием снаряда на самый верх витой пирамиды, — и по кандидату было видно, как срывается успех, уже почти обеспеченный побудкой какого-нибудь большого похмельного семейства или аварией водопровода, в результате чего по улице Советской поплыло дымящееся водяное сало и многие десятки недостиравших женщин отказались от мысли идти голосовать. Терпеливая секретарша, у которой дома без присмотра осталось двое пацанов, изобретающих гексоген, сбилась с ног, ухаживая за Кругалем; видный ей в окно исполкомовский циферблат, похожий на велосипедное колесо, хоть и крутился порой в ее глазах серой радугой невидимых спиц, но все же позволял фиксировать основные события дня.
В час пятнадцать пополудни Кругаль пришел в хорошее расположение духа и даже скушал принесенные из заведения внизу горячие пельмени — правда, с первых же минут походной трапезы устроив у себя в тарелке полное безобразие и свинство, что было вообще характерным свойством Кругаля. В три он снова начал бегать и потерялся, зарулив в чужие помещения, которых в этом здании было без счета; его обнаружили почти на чердаке, сидящим на табурете, заляпанном не то ремонтной масляной краской, не то голубиным пометом, — Кругаль, с детства некурящий, жадно давился неизвестно от кого полученной скверной сигаретой и перхал со звуком, напоминающим звук раздираемой тряпки. Его доставили назад, отряхнули, усадили опять на диван. Около пяти у него проснулся зверский аппетит. В половине шестого что-то вновь произошло, и черты Кругаля, непонятно дрогнув, стали вдруг простыми, будто римская цифра. Еще через сорок минут он как будто очнулся и посмотрел на секретаршу влажным человеческим взглядом.
«Да, так оно и есть. И мне больше нечего сказать», — произнес он необыкновенно отчетливо, а к чему это относилось — неизвестно. И, наконец, без восемнадцати восемь, не дождавшись даже закрытия участков, Кругаль блаженно поскучнел, зевнул, сочно хапнув душноватого воздуха приемной, и через минуту спал, поерзывая, в уютной глубине дивана, прилипнув расплющенной щекой к коричневому кожаному подлокотнику. Тогда профессор Шишков, целый день ни в чем не принимавший участия, вышел из кабинета и встал над своим произведением, задумчиво покачиваясь с пятки на носок, трогая пенициллиновыми губами дешевый, грубо пахнущий коньяк.
Собственно, победа Кругаля по общему итогу выборов была такой же зыбкой, как и победа Апофеозова на отдельно взятом Маринином участке: оба кандидата были близки, как человек и его отражение в зеркале, и решение, кто же из них настоящий, было принято весьма условным перевесом голосов. Три дополнительных персонажа этого воскресного спектакля не оправдали надежд Апофеозова и еле проявились, набрав в совокупности ничтожные доли процента — а за единственную женщину, бывшую известную спортсменку с мужской квадратной стрижкой и симпатичными ямочками на толстых ангельских щеках, не был подан, что беспрецедентно, ни один бюллетень. В понедельник во второй половине дня состоялись две пресс-конференции и прямой телевизионный эфир: перед журналистами Кругаль имел примерный вид классического кролика, которого фокусник вынимает из шляпы, а профессор Шишков, представлявший избранного депутата в качестве его доверенного лица, был немногословен, говорил, привставая, глухим деревянным голоском и опирался всем сухопарым телом на расставленные пальцы, еле заметно дрожавшие. Журналисты, чьи диктофоны тихонько сопели перед профессором, наматывая пленку, задавали скучные корректные вопросы; только ведущая «Политических новостей» — ветеран областного ТВ, все еще очень живая и яркая дама с неуместно радостными круглыми глазами и в прическе как золотое воронье гнездо, — сумела расшевелить Кругаля, напомнив ему какой-то анекдот из общей театральной юности, протекавшей в городе Верхний Кетлым. После этого депутат, отбиваясь ногами от стульев и проводов, полез к теледикторской ручке, в которую и ткнулся с размаха своим прямоугольным римским носом, — и все это снимала возимая по студии сутулым оператором, будто мотоцикл, бесстрастная телекамера.
