Неосведомленность публики в биографии.
В среде вполне буржуазной.
Автобиография, подозрительная по одному стилю.
Соединение образа деда с образом повара в один образ сказочной силы, грубой и нежной.
О-мммм. Сакральный звук.
– Лика, послушайте!..
Голос у меня дрожал от волнения.
Лика, по окончании моего чтения:
– Как будто он знал.
– Кто?
– Окоемов.
– Он не знал! Клянусь.
– Почем вам-то знать?
– Я не знаю, а чувствую. Бывают странные сближенья.
– Берем в фильм?
– А разве он будет?
– Никогда нельзя отчаиваться.
Ноосфера вальсировала вокруг меня и соратницы.
Мой солипсизм переходил все границы.
По саду бродила женщина с крепким крупом и такими же плечами, прямо падавшие волосы цвета воронова крыла скрывали часть лица, трудно было разглядеть, молода ли, красива ли. Толян нас не представил, она стояла в отдалении, я кивнула, не задержав взора, она тоже кивнула, на этом наше общение, не начавшись, завершилось. Они сейчас же ушли в Толин дом.
Сад опадал которую неделю, который месяц, который год. День был бессолнечный, но янтарь дубов и кленов светился как сумасшедший, отчего-то хотелось плакать.
У Толяна женщина, констатировал муж очевидное. Слава Богу, хотела я показать удовольствие. Не показала. Что-то помешало. Милкина сестра с подругой, приезжавшие к нам, были девчонки, и мне мерещилось, что утешением Толяну послужит девчонка, а не взрослая женщина. Мы ее примем, мы ее полюбим, мы доверим ей нашего Толяна за ее любовь к нему. Эта, пава с плечами, ни к чему подобному не располагала. Около дома стояла красная японка с правым рулем – она простояла остаток дня и весь следующий, с ночью в промежутке. Я решила, что кто-то пригнал машину Толяну для ремонта. Но следующим вечером пава села в нее и уехала. Машина была ее.
Целый день был отдан привычным хозяйственным делам. Муж чинил забор, я собирала павшие сучья и сгнившие штакетины, чтобы сжечь на костре. Муж разогрелся, махая топором и молотком, снял куртку, рубашку, голый торс заблестел от пота, я залюбовалась им, проэкстраполировав, хоть это было неразумно, что невидимая пава может залюбоваться им также, и тотчас вспомнив случившееся на тусовке – со всеми или со мной одной. Этого не хватало, сердито подумала я и, подойдя к мужу, прижалась к его мокрой спине. Ты что, я потный, отодвинулся он. Я ушла. Муж крикнул Толяну, чтобы помог. Толян появился, тоже с голым торсом, он ходил без майки до глубокой осени. Помог. Потом стоял возле костра, курил, смотрел на огонь. Плечистая пава гуляла в отдалении, изредка нагибаясь, срывая запоздалый цветок и задумчиво нюхая его. Мы не говорили о ней. Мы вообще ни о чем таком не говорили. Он курил, я подбрасывала ветки, он поправлял костер.
Вечером, когда она отбыла, он зашел к нам пить чай. Был спокоен. Если и смущен, не подавал виду. Рассказал, что полез в интернет, в службу знакомств, по переписке познакомился с женщиной, красивая, в жизни лучше, чем в интернете, но не красивей Милки, кандидат экономических наук, преподает в университете, не в МГУ, а в каком-то другом, с широким кругозором. Я не поняла, была ли эта кандидат или другая, спрашивать не стала. И муж не стал. Он только укорил: что ж не представил. Толян улыбнулся: рано, не заслужила. Мне понравилось, что он улыбнулся. Душевная кома, в которую человек впал, явно отпускала. Он возвращался к себе, к нам, к жизни. Пиком проклятья был день, когда он сорвал с себя крест и выкинул. До этого ходил к толстобрюхому батюшке в нашу сельскую церковь, плакал, молил о помощи, но какую помощь может оказать толстобрюхий батюшка молодому мужчине, от которого ушла его женщина, – воротился домой Толян неверующим. Широта кругозора – это хорошо, но там, кажется, и широта бедер, хмыкнул мой как будто невнимательный и ненаблюдательный муж и заработал от меня щелбан. Толян опять улыбнулся. Две улыбки за один вечер я положила в карман, где у меня содержались протори, – убытки я держала в другом и не взвешивала, чтобы не знать, что преобладает.
ЭЭ не ответил.
Лика уязвила:
– Вы же были единомышленники.
– Единомыслие, Лика, осталось в роте или клане. Единая мысль, одна на всех, работает разве что в исламе, в христианском мире идет война всех против всех, больше скрытая, чем явная, хотя и явная тоже, где каждый выступает со своей мыслью наперевес.
– Ошибаетесь. Общая мысль наперевес вырабатывается в капиталистическом телевизоре не хуже, чем в коммунистическом. Манипуляция сознанием – закон человеческих джунглей. Почему нам не дают сделать неоднозначное кино – потому что требуется однозначное.
– Нам не дают – другим дают. Стечение обстоятельств. Кто бы что ни говорил – личных, а не политических.
– Что-то они бурно стекаются в одну сторону, а в другую – при явном сопротивлении среды.
– Обождите, будет и на нашей улице вторник, – обнадежила я собеседницу.
Лика засмеялась.
– А знаете что? – сказала она вдруг. – Давайте поступим так – вы напечатаете в газете этот ваш текст.
– В какой?
– В Литерной.
– Они не возьмут.
– А вы попробуйте. Есть ведь закон о печати, где записано, что газета должна предоставлять свои страницы для опровержения. Вы их опровергаете, значит, закон на стороне вторника.
– Я напечатаю – и что?
– Когда у нас за плечами будет газетное выступление, легче пробить фильм.
– Вы не простились с этой идеей? И готовы пожертвовать тем, что из фильма уйдет эксклюзив, а перейдет в печатную продукцию?
– Эксклюзив мы добудем, у нас в запасе, по крайней мере, два таинственных года войны, которые я надеюсь расшифровать, а так ни шиша – ни эксклюзива, ни фильма.
Меня не надо было уговаривать. Я мечтала о публикации. Меня надо было уговаривать. Я стеснялась этой мечты. Четко выраженный здравый смысл Лики против моей невнятицы – это был сильный ход. К тому же, приключилось нечто, раскалившее плиту под моей готовкой докрасна.
Облянский-Облов, давно забывший свое неубедительное журналистское начало ради убедительного административного продолжения, выступил на страницах отчасти руководимой им газеты в качестве автора. Он разводил манной каши на киселе, рисуя образ бескомпромиссного художника, воевавшего за гуманизм против фашизма, как на войне, так и в мирной жизни, противопоставляя его высокую нравственность моей низкой безнравственности. Он не постеснялся даже привести пример из собственных кратких взаимоотношений с Окоемовым, когда тот зачем-то позвонил в газету, а после не перезвонил, а потом бросил трубку, когда Облов повел себя как раз не вполне доблестно, за что нынче тускло каялся. Подпустив плоско выраженного ностальгического лиризма, отдающего гнильцой, о прежних доблестных временах, в какие и я, по его признанию, виделась ему исполненной доблести, он горевал о временах нынешних, когда манок сенсации и спекуляции погубил многих, казавшихся ему прежде порядочными, типа меня. Он заходил и заходил с этого, казалось бы, болезненного для моей репутации боку. Однако повторы прежних обвинений в мой адрес, на сей раз упакованные в липкую лирическую обертку, оказались не по мою душу. Душа затрепетала при чтении финальных абзацев.
Я набрала номер Лики и зачитала ей.
Абзац номер раз: «Жена (не хочу говорить – вдова) Василиса Михайловна задумала памятник без лица».
В этом месте я вскрикнула раньше, Лика сейчас, позже вскрикнет редактор журнала, к которому я приду.
Абзац номер два: «Окоемов свой облик не тиражировал. Если кто-нибудь пытался его фотографировать, закрывал лицо руками или поворачивался спиной. Одна из многих странностей его натуры».
В этом месте следовал второй вскрик.
Абзац и вскрик номер три:
«Василиса Михайловна – не скульптор, она не могла знать, какой памятник нужен, знала, какой не нужен».
– Памятник без лица?! – поразилась Лика. – Нет слов.
Возможно, Люсичка хотел выразиться в том смысле, что вдова заказала плиту, или стелу, или прямоугольное надгробье, но, со свойственным ему косноязычием, выразился так, как выразился. Бессознательный прямой звук пробился сквозь.
Поздняя осень сидела на скамье третьей между нами. Красивость явилась непрошенной – убогая троюродная сестра красоты, разлитой в воздухе. День был луковичный. Бывает такой золотистый лук, с сияющей тонкой кожицей, сладкий, как яблоко, – так золотился сладкий день.
Я волновалась, но держала себя в руках. Василиса представлялась мне менее масштабной. Я, должно быть, забыла ее истинные размеры. В длинном фиолетовом макинтоше с широкими немодными плечами и высокими немодными буфами, в такого же цвета шляпе с большими полями, она смотрелась причудливо. Стиля в ее наряде не было, но был характер. Губы показались густо накрашенными, приглядевшись, я заметила, что в перерывах между затяжками папиросы она покусывает их сильными прокуренными зубами, потому рот отсвечивал тем же фиолетовым.
