Комариха зыркала в их сторону, они болтали неделями, работа стояла… Шуша замирала в космическом откровении и уже забывала, о чем шла речь (о книжке, наверное), и бесконечно рылась в себе, а потом чувствовала, что по обе стороны крылья, она летит, Марина тоже летит, только не знает об этом. Она совсем не сентиментальна.
Веня сначала неровно дышал к Марине. Потом предложил руку и сердце Шуше. Потом понял, что ему все равно, и гульнул на весь корректорский цех. Благо, что в нем одни женщины. Веня продержался на «Печатном» недолго, его уволили, тихого обаяшку с блудливой улыбкой. Они с Шушей остались крепкими друзьями и много-много вместе нашли смыслов жизни, после чего Веня обычно приставал, но это не нарушало мирной беседы…
* * *
Эмма болела после выкидыша, в сосудах совсем не осталось крови, а в суставах — силы. Шуша чудным способом запекала картошку в духовке, так что ум отъешь — Лилечка научила, — и носила Эмме в больницу. Не все же апельсины с яблоками. Эмма в первый момент улыбалась — она обожала картошку, — но быстро стухала, и Шуша мялась в попытках найти ободряющую тему. Наедине с Эммой она не умела прикинуться любящей сестрой, ей отчего-то становилось неловко и стыдно. Эмма как будто уже и не сестра, а усталая астеничная женщина с сигаретой на фоне больничного окна, позволяющая Шуше жить в ее доме, тетешкаться с ее ребенком и неявно чего-то требующая, и требующая все сильнее и сильнее. От языка гнетущего молчания Шуша временами впадала в панику, но утро иной раз получалось светлым и тревоги забывались, как зонтики в метро.
Уходил Миша, нашедший тропинку к более горячей подруге. Подруге был нужен Миша и только Миша. Она нешуточно собиралась посвятить ему жизнь. Она была не против Германии. Она рвала когти, ибо предыдущий муж страдал алкоголизмом. Эмма не рвала когти, она их втыкала в ладонь и молчала. Особенно — когда новоявленная Мишина подруга звонила ей и рассказывала о своей поздней любви. Ее хватало даже на извинения. Шуша, заслышав телефонную трель, обгоняла всех ради крепкого словца в адрес надоедливой тетки. Но в настоящие трагедии, могущие произойти так близко, не верилось. Миша не может исчезнуть, ведь он играет ведущую роль в спектакле…
Приехала мама, начала бояться жизни. То заплачет, то засмеется, вспомнит, как покойная Аароновна обвинила ее в краже серебряной ложечки и пары белых носков. Мама боязливо старалась уладить все вокруг и, когда попадалась под горячую руку, покорно отступала. Миша, если бывал дома, часами дымил на черной лестнице или кричал на тещу в коридоре. Кричал, мол, мне ваша дочь не дает, зачем мне с ней оставаться… Ваша дочь не хочет в Германию, ваша дочь ничего не хочет! Мама от волнения поджимала губы, на несколько секунд морщинки складывались в узор мертвого покоя, а после маленькая мама шла ронять слезинки на кухне.
Приезжал Рома. Слава богу, без супруги. Разыгрывались сцены бойкота и холодной войны. Однажды они с Шушей нелепо остались вдвоем. В тот день Рома облачился в малиновый галстук, спрашивал, как дела, вкрадчиво и виновато. Откуда ни возьмись, появились «Белый аист» и шоколадка.
Шуша уже было согласилась. Но в глотке застряло проклятье, когда возник призрак чертовой Германии. Опять: «Твоя сестра разрушает семью…» Как будто это Эмма подсуетилась и нашла Мише подружку — только бы не выезжать в немецкие земли. Шуша была готова стереть с лица земли эту злостщастную страну, ибо насильно отправлять туда Эмму она не собиралась. Как будто эти чистоплотные ублюдки не понимают, что Шуша и сама бы с радостью спровадила их клан в полном составе хоть в Германию, хоть на Филиппины и осталась бы одна в двух комнатах в центре города, с которым срослась, как сиамский близнец…
Рома не играл больше на пианино, он уносил ноги.
А Шуша подскользнулась на мокром мосту, ушибла колено, и пошло-поехало. Полтора месяца дома. Мечта о сне и покое сыграла злую шутку.
Вызвали участкового врача. Он ощупал всю ногу, попросил родственников покинуть комнату и, дыша гнилыми зубами Шуше в лицо, проскрипел: «…а коленка-то гонорейная, запущенная. Половой жизнью живешь?» К счастью, у Шуши хватило мужества позвать Эмму с Мишей, которые отправили медицинского монстра восвояси.
Миша впервые за последнее время гоготал и в следующий визит доктора к кому-то из соседей встретил его у дверей доверительным шепотом: «У нас тут, видите ли, эпидемия гонореи…» Миша утверждал, что после этого доктор очень посерьезнел.
Шуша стыла в постели и знала, что Эмма не простит ей столь долгого безделья. Эмма молча ходила в ломбард, Миша метался в раздумьях, забирать ли ему вещи или остаться; мама паковала чемоданы и молилась, чтобы Шуша поправилась и поехала следом за ней. Мама за все молилась, но аллах говорил: «Ждите ответа…» Новая Мишина подруга рвалась за бугор и сшила себе умопомрачительное платье, о чем услужливо поведала Луизка. Луизку хотелось расстрелять в упор из автомата Калашникова. Она невозмутимо соболезновала Шуше, когда та ковыляла в туалет, и умудрялась еще замечать, почему это у Александры трусики рваные… Шуша мечтала, чтобы призрак Аароновны напугал Луизку до смерти где-нибудь в темных коммунальных закоулках. Но Аароновна и после смерти оставалась равнодушной к чужому горю…
В день, когда Шуша более менее оклемалась, Эмма разбила блюдо и предъявила ультиматум всему миру. Шуше досталось первой. Она поковыляла жить в общагу. Ведь «Печатный» ей милостиво предоставлял крышу над головой, правда, довольно гнилую…
Нашлось все же место, где порыдать можно вволю. Соседка по каморке, кореянка Лада Ни, приветливостью и любовью к ближним не отличалась. Наверное, пора пришла умирать… Чтобы похоронить Шушу, Эмме пришлось бы заложить все серебро и золото в ломбард, чтобы уже никогда их не выкупить, занять денег у Луизки и положить зубы на полку. Смерть — дорогое удовольствие.
На «Печатном» сокращали. Надька со старомодным терпением и ангельским лицом, похудевшая и элегантно оставляющая перчатки в троллейбусе, ждала брачного предложения… Веня пил. Измаил вышел в тираж. Беременную Марину избила свекровь, но Марина расскажет об этом позже. Марина не плачет. Еврейское гнездо вылетело в Гамбург. Ура! Комариху уволили. Эмма коварно зовет обратно, стирать, мыть, чистить, гулять с Анечкой… Надо скорее решить, кого же Шуша любит. Слушать веселые песни. Стараться жить уже не нужно, теперь жизнь сама лепит из Шуши, что хочет.
Объявилась Кулемина, подарила плюшевого красного зайца. Пыжилась, пыжилась весь вечер при свечке в общаге, наконец, поведала, как лишилась девственности. У всех свои тараканы… Вопреки Шушиным ожиданиям, не было ни грустно, ни смешно. А раньше Кулемина могла вызывать только полярные эмоции.
Кулемина выросла, она уже не Пьеро. Наверное, все выросли, некоторые криво, как ползучая яблоня. Ничего страшного, все здесь будем. А Там будем по отдельности.
Лада Ни сделала свое черное дело: Шуша оказалась ловко выселенной. То бишь ей, разумеется, полагалась одна панцирная сетка, но ставить ее было некуда. Шуша выписалась из одной комнаты, а в другую ее не прописывали. Когда у Надьки не ночевал Родион, Шуша ехала к ней и хорошо питалась. Когда Родион ночевал — Шуша гостила у Лилечки, и тоже не без приличной трапезы. По счастью, в мае Эмма с Анечкой уехала в санаторий, и Шуша могла жить дома, но впроголодь. Порог чувствительности опускался все ниже и ниже. Приближалась развязка — прощание с «Печатным». Решение было принято бессонной ночью. Марина с утра осторожно одобрила, а это главный советчик. Марина дурному не научит.
Перед увольнением Шуша записалась в танцевальный кружок. «Для того чтобы почувствовать красоту мира», — объясняла Надька. Красоты мира в своих неловких экзерсисах Шуша не видела, ей быстро надоедали бессмысленные движения. Танец украшает дикарство африканских аборигенов… Занятия проходили на седьмом этаже, окна в зале были во всю стену. Смотри вверх и вниз хоть часами. Шуша не поднимала головы, она пересчитывала прохожих внизу, и какие уж тут танцы. Она с ее близорукостью с трудом различала женщин и мужчин. Они казались вполне довольными. Мужчины — особенно, тем более — выходящие из машин. Это особая каста — выходящие из машин. Они никогда не думают, как все сложится… Нищих видно не было.
Бог слишком высоко забрался, думала Шуша, сверху все выглядит довольно сносно, и Бог посему давно умыл руки…
Уходить с «Печатного» — как песню петь, не думать больше обо «всем», что как-нибудь непременно сложится. В заявлении об увольнении Шуша впервые за долгое время увидела свое длинное имя, написанное острым почерком. Теперь она будет себя звать Александрой в память о счастливом дне. Ее мало кто мог поздравить, большинство дрожали за свои места и думали, что Шуша сошла с ума. В эпоху сокращений никто не увольнялся сам. Прописка летела к чертям. Летели к чертям будильник в пять утра, Комариха, коржики в буфете, вразумительный ответ на вопрос «ты кто?», Эмма, Миша, родной дом…
