Жизнь — как пирог в дурной духовке. Снизу подгорело, сверху не пропеклось.
И беда не приходит одна. Она приносит вместе с собой выкидыш Эммы, зловещий призрак Германии и ушибленную коленку. Всем сестрам по серьгам. А просто Рома женился.
«Не топись, не топись в огороде баня, не женись, не женись, мой миленок Ваня», — распевала баба Лина, которая все знала про Шушу. Баба Лина, насколько сердобольная, настолько и любопытная, смекнула, что будущая жена — это худосочная девочка с паклей на голове, которая пришла за ручку с Ромой знакомиться с родней, пока Шуша где-то бегала. «Невзрачная девочка, просто не на что смотреть…» — резюмировала баба Лина, подсовывая Шуше тарелку с капустными пирожками… Шуша уже неделю питалась мороженым и коржиками из буфета, и голод давно перешел в тошноту. Зато в изобилии поедались всяческие стимуляторы и «транки», и страдалось с ними бурно и глубоко…
А тут еще Ирка с «Печатного», якобы тревожась за ближнего, высказалась: «Замуж тебе пора… а то останешься ни с чем, без денег и без квартиры… не век же у сестры приживаться…» Шуша, конечно, чертыхнулась в Иркины прозрачные глаза, но ночью, когда возражать было некому, Шуша испугалась и пустила слезу, потому что представила себя в доме для престарелых классической старой девой. В утешение представила старушкой и Кулемину, развеселилась и прыскала в подушку.
Любая тема получалась бредовой, правым всегда оказывался кто-то другой, говорили — Бог, но чаще — какой-нибудь ханурик. Шуша приуныла, как верблюд в зоопарке. Рома, что ни говори, зыбкая фигура, но казавшаяся выданной навечно. С этим именем целый океан, бурлящий внутри, вытек тоненькой струйкой в телефонную болтовню. Он никуда не делся, остался жить там же, где и жил, в душном Луизкином покое, в пригороде с цветущим и отцветающим чубушником, со своими непонятными медленными мыслями, но он уже не едет «вечерней лошадью» к Шуше — гладить ее по затылку, потому что она это любит. Он не едет любить, и объяснить такую нелепость нельзя, ибо у каждого на этот счет собственная, не терпящая возражений версия. Надька намекнет, что нужно пользоваться темно-бордовой помадой и купить модные туфли. Но туфли носить будет не с чем, а на другое денег не хватит. Можно было бы одолжить шмотку у Лильки, но у нее другой размер, кроме того, она беременная и ей не до Шуши. Шуша отслужила свое — Лиля вышла замуж, теперь не нужно бороться за ее счастье. Шуша с наслаждением копалась в жалости к себе, а потом содрогалась от омерзения… Надька советовала занять денег у мамы, но Шуше не нравилось объяснять, что мама у нее не бухгалтер и не товаровед, и костюмов джерси не носит, она уже пенсионерка, она устала, она родила Шушу в сорок лет.
Кулемина скажет (но не скажет на самом деле, потому как исчезла): «Если тебе тяжело, значит, Бог не забыл о тебе, он посылает испытания, чтобы ты окрепла». А Шуше захочется ответить, что лучше бы Бог на время о ней запамятовал…
Зашла в пустой, только проснувшийся магазин, увидела огромную жестяную банку чая. Как в сказке о Шахерезаде — «Сим-сим, откройся!» — нюхать можно всю жизнь, не нанюхаешься, сойдешь с ума. В запахе можно жить, как в избушке… Шуша не удержалась и купила щепотку на развес. Принесла домой, села на кухне. Огонь в колонке трепещет, как голубиные крылья. Заварила чай, на запах жасмина слетелись призраки из прошлого, Эмма, баба Лина, позже — Миша. Улыбаются, все знают. Полегчало даже…
Сегодня Шушу оставят с Анечкой. Анечка будет смотреть глазенками — еврейскими ракушками, а вырастет — превратится в Саломею, и какой-нибудь Ирод прикажет ей: «Танцуй!..» Анечка станцует, она любит, когда на нее смотрят, целуют в животик, и тогда она любит в ответ. Секреты любви убийственно просты, сходить с ума не стоит.
У бабы Лины случился нервный срыв. Ее обожаемая внучка, пухлая нескромная девушка, вышла замуж. Баба Лина радовалась, у нее три дня гуляли, и все бы ничего, если б месяцев через пять внучка не родила. Баба Лина, встретив свою любимицу с новорожденным на руках, сначала умилилась, а после упала на колени прямо в коммунальном коридоре перед внучкиным мужем. Никто ничего не просек, а баба Лина запричитала: «Спасибо тебе, Гриша… спасибо, что не бросил…» Старушку тронуло мужское благородство, она старательно учила внучку с пеленок, мол, забеременеешь до свадьбы — пропало. А тут — обошлось. На радостях баба Лина выпила лишнего, а потом у нее скрутило сердце. И мариновалась она в больнице с месяц, а Эмма носила ей передачки, ибо баба Лина была соседкой-союзницей и просто забавной старушенцией…
Женился Рома для Германии. Крепкое семейство отбывало в Европу… Эмма упиралась, она не любила Германию. «Пиво люблю, а в «бундес» не поеду…» — говорила она шепотом. Она была ведьмой и знала больше остальных, только на действия ее не хватало, она играла в приличные игры. Первыми отбыли Луизка с мужем. Миша с Эммой развелись в имущественных целях, на Мишу записали родительский дом. Как выяснилось, развелись не зря…
Шуша пошла нарезать круги по городу — по друзьям, по недругам, домой почти не приходила. Чтобы бродить по городу ночному, криминально тихому, пиная камушки и жестяные банки, любить теперь только себя, такую, как есть, и такую, какой никогда не было, любить подставное лицо в лифте, превозмогая клаустрофобию… Подставное лицо — любовник слабенький, но мудрый, со щетинистыми мыслями. Лингвист. Предлагал жениться, говорил, что, судя по звездам, от такого союза родятся талантливые дети. Звали лингвиста Измаилом, он отвратительно играл на скрипке, и на месте солнечного сплетения у него зияла впадина, как глазница мумии фараона. Фараона Шуша не видела, зато он ей приснился.
Иногда встречались у друга Измаила, который дежурил сутки через трое. Измаил быстро пьянел и засыпал, у него барахлила поджелудочная железа, но душа была чистой, как у ребенка. Он говорил: одиночество — это когда всего одна бутылка «Киндзмараули», шесть часов вечера, солнце светит, а позвонить некому. Телефон — наказание человечества. Отсутствие связи — как закупорка сосудов и моментальная смерть. Но нестрашная. Только думать о ней тоскливо. Думать — процесс бесконечный. Везде Шуша думает об одном и том же — как сложится все. Надька даже отвела ее к гадалке, чтобы вылечить этот синдром. Гадалка оказалась совсем не цыганская бледная женщина с короткими обесцвеченными волосенками. Женщина посадила Шушу напротив себя за круглый столик, напоила чаем без сахара, но с сухариками, и скользким хрипловатым голосом — как анекдот, быстренько! — рассказала Шуше про Шушу. Обидно. Никто не любил еще девочку. У девочки большие проблемы по линии… в общем, бабушка ее нагрешила, за бабушку девочка и платит. Денег больших никогда в руки не возьмет, замуж выйдет поздно, если выйдет…
Раздражали обращение «девочка» и вороватый взгляд. Уж такой мути она сама себе наплетет. Пессимистка Эмма — и та умеет сказки придумывать по картам. Таких гадалок убивать надо… Плюнуть и забыть — силенок не хватает, и тем не менее плюнуть и забыть. Да и Миша не работал больше душевным спасителем. У Эммы случился опасный выкидыш. Шуша затирала половой тряпкой кровь, что зловредно, как мастика, впитывалась в паркет. Шуша не знала, чем еще можно помочь, кроме как помыть полы. Эмму забрала «скорая», начались дни траура. Анечка капризничала и с ревом не хотела идти в детский сад. К Шуше пришло спасительное отупение, позволявшее меньше чем на треть осознавать происходящее, она прикинулась роботом, и жизнь превратилась в пункты режима дня. Утром — на «Печатный», днем — домашняя каторга, ночью — халтуры. Шуша давно уже начала мыслить корректурными знаками. То, на что бесконечно смотрят глаза, сканируется на душу.
Без Марины и Вени Шуша бы пропала. Марина недавно пришла на «Печатный». Красивая и строгая, как птица. Немногословная о муже и свекрови. С ней хорошо говорить не о кулинарных рецептах. О несуществующем, но существенном. О Франсуазе Саган… О Рерихе, о бухарских садах ночью, о густых, как мед, гаммах цикад. О Бертолуччи. О том, как свобода и несвобода ни на дюйм не смещали стрелочку аптекарских весов, и, стало быть, между ними отсутствовала разница. Свобода — пустой звук. Свобода слова суть свобода фарфоровой статуэтки; вот они — миллионы свободных слов, целые тома слов, которые парили в небе, как шарики с гелием, а теперь сдулись и опустились в пыль, и их быстренько спрессовали в рукописи, которыми полон «Печатный двор»… Читавшие их корректоры отплевывались и шли после работы пить водку, кофе или чай. Слова заканчивали свою жизнь по-арестантски в тюрьмах техредовских стандартов…
Марина слушала и улыбалась, не соглашаясь и не отрицая, но иной раз она, сама того не ожидая, отвечала на Шушины незаданные вопросы.
