— А как же этот… как его… Федоров? Он вроде по-другому обо всем этом говорил… И с воскресением из мертвых, с восстановлением земного тела во время воскресения как быть?
— С воскресением, действительно, вопрос сложный. Но думаю, так… Как эфир является промежуточным звеном между Богом и человеком, так и пребывание в эфирном теле является промежутком между жизнью-смертью на земле и воскресением…
— А Федоров?
— Федоров Николай Федорович нам тоже сгодится. Но коренную поправку в его теорию внести придется! Вот она: наше «общее дело» есть эфирное дело! И соединиться — как мечтал Федоров — молекулам и атомам в тела отцов возможно будет только в том случае, если тела эти эфирными станут! Чтобы ясней — всех усопших мы только через переход в эфирное состояние сможем восстановить. Живи Федоров сейчас, он бы вам то же самое сказал… Но ведь многие из усопших давным-давно в эфирном виде пребывают! Иногда мы их присутствие физически ощущаем. Возьмите этого вашего прозаика великолепного… Ну «Усомнившийся Макар»… Ну Платонов же! Так и кажется, берет он метелку пахучую, метелку эфирную и все наши дурацкие параграфы и установления, все ненужные для вечной жизни крючки и загогулины — скидывает вниз и выметает. Выметает и скидывает! И чище именно от его эфирной метлы становится, а не от мочиловки прокурорской…
— Ладно. От тела и от нашего государства вы, Трифон Петрович, отказались. А семья, она-то как?
— Вот, правильно, семья! Она, без сомнений, останется! Основные сгустки эфира — как раз сгустками семьи и будут! Но семья — не домостроевская, не принудительно-исправительная! Другой она будет. Свободно-безденежная, без тягостных глыб недвижимости, без грызни за наследство! Где ж тут место злу? Где желание отравить богатого дядю и похоронить прежде времени бабку с дедкой? Вот нас учили: где добро, там обязательно зло. А зачем нас так учили? Чтобы иметь под рукой запасные вагончики для зла! Чтобы его постоянным присутствием оправдывать и свои, и чужие безобразия. Но в наступающей эфирной реальности такого не будет. Просто ни в интернете, ни в проповедях пока никто об этом не сообщал.
— И вы нас, Трифон Петрович, — сарказму приезжего не было предела, — решили покинуть? Чтобы к эфирному ваньковалянию втихаря прибиться?
— Я не Иван-дурак и не Емеля из сказки. А трудов мне и в мире эфира хватит. Но трудов — для головы, не для пролетарских рук-кувалд! И со станции — да, я хочу уйти! Может, сдвиги появятся. Незаурядные замыслы всегда мешают осуществить заурядные люди. Они на метеостанции и в «Ромэфире» как раз преобладают. Может даже, они кем-то наущаемы… Вы заметили этот промельк?
Трифон остановился и с тревогой полуобернулся назад. Потом прямо в ухо приезжему зашептал:
— За нами лось топает… Не лось — лосяра! Вы не оглядывайтесь… Анти-эфир — в простонародье анчутка — он ведь разные обличья принимает!
— Да это просто сохатый свое семейство ищет!
— Очень нужно ему. Ладно, скоро узнаем.
Трифон недовольно — как тот лось — фыркнул, еще быстрей пошел вперед, а говорить стал и вовсе обрывисто.
Приезжий за Трифоном едва поспевал.
— …да! Резкие изменения. Неожиданные! Никем не предусмотренные. Еще лучше — всеми отвергаемые! Только они подтолкнут к нужным решениям. Я точно еще не знаю, что вытворю. Но это будет неожиданно! После неожиданных действий — легче продолжать борьбу.
— За власть бороться станете?
— За эфир.
— А нельзя как-нибудь без борьбы, а? Партии, прелиминарии, думские коалиции… Как они осточертели. Прямой дорогой к могиле ведут. То есть, я хотел сказать — к войне гражданской толкают…
— Насчет могил и партий — не поспоришь. А без борьбы — можно. Есть еще один путь к эфирному человеку: нестяжательство! Только вы, пожалуйста, нестяжательство с непротивлением — не путайте. И не думайте, — а я спиной чую: думаете, думаете! — что нестяжательство — это только религиозный путь. Нил Сорский, Вассиан Патрикеев и все такое прочее… Самый что ни на есть мирской! Однако нестяжательство — путь долгий, на века. А вот если мы, при вашей, кстати, помощи, уловим эфир сейчас… Вот же он струится! Вот пролетает сквозь нас! Как мельчайший дождь: со второй космической скоростью, а потом тише, тише…
Приезжий забежал поперед Трифона, остановился, приложил руку козырьком ко лбу, повертел головой из стороны в сторону, потом руку убрал, показывая: никакого эфирного дождя не вижу.
Трифон с досады крякнул, но сдержался:
— Поймите: мир эфира — сама естественность…
— А между прочим… Я тут недавно журнальчик «Эфирный мир» в Москве видел. На столе у одной секретарши. Только там все больше про косметику… Смешная перекличка выходит. Но хрен с ним, с журнальчиком. Я-то во всех ваших раскладах к чему? Зачем позвали, зачем битый час по лесу водите? Я — чайник, лузер, ламер или как там еще! Чем я-то помочь могу?
— Сами, конечно, не можете. Но через ваше посредство — существенную помощь оказать нам могут… Приедет Селимчик — разъяснит подробней.
Деревья стали редеть.
Слева обозначился крутой спуск. За ним — обрыв. Мелькнула Волга, и пароходная сирена вдалеке опять зазвучала.
Получалось: Трифон и приезжий москвич все время ходили по кругу…
Приезжий после разговора в лесу вернулся к Ниточке взбудораженный, с новыми, ему самому не слишком ясными мыслями.
Как-то по-другому, исподлобья, взглянул он и на Колю с Лелей. Говорить с ними стал осторожней, обдуманней.
Коля и Леля почему-то задержались на метеостанции, за реку, в контору «Ромэфира», уезжать не спешили. Хотя заниматься им на станции, и на взгляд Ниточки, и на взгляд приезжего москвича, было абсолютно нечем.
Но Коля с Лелей сидели и ждали. И только когда Коле на мобилку позвонил кто-то едва слышимый — слабо донесся из мобилки вибрирующий тенорок — разом подхватились и от левого берега Волги отчалили.
А уже на следующий день директор Коля со старшим научным сотрудником Лелей и замом по науке Пенкратом начали действовать. Правда, на взгляд засушенного австрияка Дросселя — за ними ревностно наблюдавшего — действовали коряво и невпопад.
Сам Трифон ровно через день после разговора в лесу исчез.
Тут пошло-поехало!
Хотя поначалу-то все шло медленно и даже томительно: второго октября в «Ромэфире» весь день ждали прибытия Селимчика.
Однако Селимчик не прибыл. А ведь накануне, из мобилки покрикивая, уверял: прибудет в срок!
Но, как стало известно уже во вторник, Селимчика нежданно-негаданно задержали в Москве, на шереметьевской таможне.
А еще через день задержанный очутился в тюрьме. Да не в какой-нибудь — в Лефортовской! Как передал Сухо-Дросселю верный человек из Москвы — Селимчика задержали по подозрению в тайных сношениях с террористами.
Таким образом, бумаги папаши Миллера из научного оборота на время выпали. А может, и совсем медным тазом накрылись.
В «Ромэфире» срочно собрали совет. Долго сидели молча. Трифон, как и ожидалось, не пришел. Селимчика было жаль.
Но, когда прикинули еще раз, получилось: Селимчик теперь не особо и нужен. Селимчик указал наследника — Селимчик может сидеть.
— А выпустят — как родного встретим, — подытожил мысли о лефортовском узнике австрияк Дроссель, роняя железные очки на веревочке.
— Все! Включаем в дело наследника. По полной программе!
Крикнув это, директор Коля собрался весело запрыгать по кабинету, но Леля удержала его за руку.
— Ты, Коль, не прыгай, ты послушай, чего скажу! Надо не просто включить в дело наследника. Надо нам самим и как следует прощупать Куроцапа. Я предлагаю написать Савве Лукичу письмо. Содержание письма — мое личное женское дело. Фишка в том, чтобы Савва сюда, в Романов, прибыл… А там — поглядим!
— Так ведь Трифон второй день глаз не кажет. И до этого всякие заявления делал. На кой нам Куроцаповы денежки и сам Куроцап, если смысл научной деятельности утерян? Ну проведем главный эксперимент. А если он не даст искомого результата?
— Денежки, Кузьма Кузьмич, всегда пригодятся. А особенно Куроцаповы. Кому как не бухгалтеру это знать. Вы новый бизнес-план составьте — и наслаждайтесь покоем.
— А я, господин Пенкрат, не желаю лишних денег! Лишние деньги — путь в СИЗО! Оставьте денежную приманку недоросткам! Меня на фу-фу не возьмешь. Вы мне смысл дальнейшей работы — на время отсутствия основного разработчика проекта — укажите!
— Ну, смысл… Смысл этого дела и в моей голове сидит неплохо. Не только в Трифоновой…
Только что выписавшийся из больницы Пенкрат скинул капюшон, крепко и уверенно постучал себя по лбу костяшкой пальца.
Звук, однако, вышел тупым, глуховатым…
* * *
Савве Лукичу взгрустнулось. То ли годы, то ли утомление капиталами, то ли просто стих нашел.
