— Мы с Наумчиком уходили пешком на Десятую станцию Фонтана… Кто-то из вас был в Одессе? Знает, что такое Фонтан? Большой Фонтан — это такой пригород в Одессе. От города примерно ну сколько, ну километров десять. До Шестнадцатой станции. А до Десятой станции — ну тоже километров шесть-семь самое меньшее. Ну так мы, учти, совсем пацанятами были. Мы уходили на весь день на Десятую станцию пешком, чтобы не хотелось жрать. Чтобы голод убить.
— Как раз на море голод сильней всего и ощущается, — живо перебивает бесцеремонный Дима. — Слышишь, он мне рассказывает. На Десятую станцию пешедралы, чтобы голод убить. Не надо.
Дима тоже чистопородный одессит.
— Ну подожди, подожди, Демьян! Человек же рассказывает. Что за привычки? — говорит Ленин, которого, кстати, тоже, как и исторического Ленина, зовут Володей.
(В скобках коротко, чтобы не мешать действию, прошепчу на ухо недоверчивому читателю, что не только имя связывает этих двух замечательных людей, а буквально все: и лицо, и бородка, и лысина, и рост, и картавость, и прищур глаз, прикрывающий и без того маленькие — смородинками — глазки. Просто диву даешься, как природе, примерно, через семь десятков лет удалось повторить свой шедевр. Правда, наш Володя Ленин ужасно не любит ненашего Володю Ленина, но это лишь придает его облику некий особый, чисто ленинский колорит).
— Ты мне не веришь? — обижается Сема.
— Не надо. — повторяет Дима. — А где же я был?
— Ты был уже потом, — парирует Сема. — Не забывай, что ты лет на десять моложе нас. Правильно я говорю?
В это время я подтянул стул, втискиваясь между Семой и Лениным.
— О Наумчик, — обрадовался Сема, — подтверди им, как мы пешком ходили на Десятую, чтобы забывать о голоде. А потом вечером приходили домой, и ели капусту с водой из большого ведра. А, Наумчик, я вру? Мать варила суп из одной капусты в ведре. Без жира, без картошки, без ничего. И хлеба тоже не было. Понял?
— Ты все правильно говоришь, — сказал я, — но пить на сегодня завязываем.
— Это ишо почему? — говорит Дима, который всегда поступает по-своему, всем и всему наперекор. — Мы на свадьбе или хде?
Дима тут же, разумеется, воплощает свой протест в действие, но я уверенно перекрываю Семину рюмку ладонью. Сема, не возмущаясь, обнимает меня нежно и начинает разводить сантименты о том, как много значит для него Сашка, его первый родной племянник, и в особенности Сашкина свадьба.
— Ты же помнишь, как ты оставил его у нас на все лето. Ему было тогда ровно пять лет. Ты помнишь? Нет, я не могу тебе это объяснить.
— Мне не надо ничего объяснять — у тебя язва.
— Язва? — говорит Дима. — Тогда ты, Наум, не прав, потому что язву, я знаю, спиртом лечут. Надо соблюдать справедливость. А што-о же! Где ты не прав — там ты не прав. Поехали. Прими руку… Владимир Ильич, а вы што-о, броневичок поджидаете?
Ленин выплеснул содержимое рюмки, только что наполненной Димой, в стакан из-под воды и налил в нее коньяк:
— А вам, товарищ Демьян, почаще следует заглядывать в учебник диалектики, где пренаивернейше записано, что сила трудящихся масс в водке, а сила их вождей — в коньячке.
— Ах ты подлюка, вождина-псина, — говорит Дима, — товарышей своих по борьбе на уровень трудяшыхся масс спускаешь?
— К стенке! — командует Ленин. — Руки по швам! Молчать! Немедленно докладную товарищу Дзержинскому — и к стенке!
Дима вскакивает, вытянувшись по стойке смирно, правая рука — на манер фюрерского взмаха — вверх:
— Слушаю вас, ваше высокоблагородие, вождь трудяшыхся всего мирового пролетариата!
Не смешно. Разве что набухавшись?
Когда-то было смешно, сейчас — нет. То ли пластинка заиграна, то ли прав Исаак — с юмором у меня швах. Ничего не поделать, хороня эту свою досадную ущербность, смеюсь вместе со всеми.
Весело. Пришел удержать Сему от возлияний, но он не только не отстает от всех, но, напротив, прет впереди всех. Как удержишь, если потревожено в нем одно из наиболее слабых его мест — та таинственная клеточка сознания, что приводит в беспокойство нежнейшие токи родства и кровной близости? Мы все в той или иной мере стесняемся повышенной сентиментальности, ее языка и порой даже жеста. Сема — нет. Он стесняется проявлений сухости, даже если они напускные, обусловленные всего лишь невинными правилами поведения за столом.
Наконец, после того, как осушили по два захода кряду, Ленин, в самом деле, берет на себя функцию вождя. В тот момент, когда Сема молча наполнял его рюмку очередной порцией коньяка, он встал и сказал:
— Да ну тебя, Семен, в баню! Заверяю тебя, что количество выпитой тобой водки никак не отразится на судьбе твоего дорогого племянника. Пойдемте, братцы, по девочкам лучше. Эх поплясать, поплясать, поплясать…
У музыкантов была как раз заминка, и он с Димой, сплетясь руками, ударились в пляс под аккомпанемент топанья и рукоплескания окружающих. Но перед этим… Деталька, мелочь — никто не расслышал, никто не заметил. Никто, кроме меня с Семой.
Сема ляпнул, нет — у него вырвалось. Вырвалось, как выдох, как реакция, может быть, на показавшуюся ему обидной или резкой или еще какой-то реплику Ленина. Не знаю.
Прокрутим пленку назад.
Чуть-чуть назад, на пару кадров.
— Да ну тебя, Семен, в баню!
Семина рука, державшая бутылку коньяка, замерла над ленинской рюмкой, лицо его застыло, как от неожиданного удара, губы сжались и тонкой ниткой втянулись внутрь. Он потеряно бросил взгляд на меня, снова на Ленина и виновато потянул руку с бутылкой назад к себе, уставясь на мгновение в бутылку, как бы размышляя, как отреагировать на такую резкость. И в этот момент:
— Эх поплясать…
Сема:
— Кто же может плясать под такую гоецкую музыку?
Мертво. Он помертвел. Взглянул на меня, проступили морщинки у носа и губ, складываясь рефлексивно в некоторое подобие не то улыбки, не то гримасы. Больно. Вырвалось помимо его воли. Неудачная попытка хохмы. Смотрит на меня — сведенная в виноватую улыбку нижняя часть лица подергивается.
— Наумчик, миленький, я не думал… Я ничего не имел в виду… Ничего! Ты мне веришь? Неудачно схохмил… на этого твоего Ленина. Ты веришь мне?
Я, конечно, верю. Какая мелочь! Я и значения никакого не придал бы этому. Деталь легкого пьяного дурачества — мимо ушей!
Надо ли разводить канитель, убиваться?
Но вот — такой Сема.
— Фрейлихс! — кричит Дима музыкантам через весь зал.
— Фрейлихс! — подхватывают еще несколько таких же смелых и буйных глоток.
И вся компания мужчин, которая нам с Семой только что собутыльствовала, в дружном приплясе, горланя и напевая фрейлихс, подалась в сторону оркестра, увлекая за собой всех тех, кто торчал еще за столиками. Мы с Семой обнялись, поцеловались, помяли друг друга в объятиях и тоже на общей волне потянулись туда, где первые музыкальные аккорды, сбиваясь и путаясь, начинали взлетать, складываться в знаменитую мелодию вихревого свадебного танца по имени Фрейлихс. Имя это в буквальном переводе с идиш и означает — веселье.
Музыканты у нас — люди молодые. Совсем юные, можно сказать.
Натренированные на современные молодежные рок-н-роллы, — они не знают знаменитого Фрейлихса. Дима с Лениным помогают им подцепить эти летучие будоражащие ритмы, напевают, советуют вспомнить американский многоизвестный мюзикл «Скрипач на крыше», где тоже свадьба и тоже фрейлихс, притопывают и присвистывают — и, наконец, триумф. Их старания венчаются успехом. Мы все пляшем.
Шире, шире по кругу — сначала одни наши эмигрантики, наследники, любители и знатоки традиций, затем и американская публика, включая молодежь, все увереннее и смелее наполняют круг.
Круг ширится, летит, ликует, лица горят, пышут восторгом и самозабвением. Все побоку, побоку — ничего нет: ни забот, ни мыслей, ни мира, ни земли, ни неба. Есть танец. Есть праздник плоти, разгул инстинкта, клетки, взрывное раскрепощенное буйство глубин. Прошитая, схваченная неудержимой музыкальной гаммой пляшет душа. Пляшут ноги, столы, стены, лица. Творится самая высокая, самая низменная, самая подлинная мистерия жизни, мистерия наслаждения, мистерия жадного, алчного, артистического самоупоения, сопричастности, плеча, встречи, объятия. Я и ты, я и мы, я и площадь, я и мир — я, я, я — мы все. Щедрость, распах. Тьма глубин, где ты равен всем и все равны тебе. Уравнение имен. Уравнение душ и тел.
Дима с Лениным снова стараются около музыкантов, что-то подсказывают. Заминка. Едва уловимое спотыкание ритма. Нет, нет — все в порядке. Снова полетели во всю ивановскую.
Фрейлихс сменяется гопачком. Русский танец гопачок. Украинский, пардон.
Я — пас. Ноги не держат. Дыхание на отлете.
Выхожу проветрится — Исаак.
— Ты один здесь?
— Да нет, со звездами.
— Богат.
— Бог агат.
