Николай словно понял мои мысли:
— Так сколько кирпичей ты туда всунул?
— Полный чемодан, — ответил я.
Это он вспомнил, как мы однажды Вилю в колхоз провожали. На сельскохозяйственные работы. Виля взял с собой громадный пустой чемодан, заявив, что к возвращению этот чемодан будет наполнен окороками, домашними колбасами и прочими привлекательными предметами. Я заговорил Виле зубы, отвел его к пивному ларьку, а Николай успел наполнить чемодан кирпичами. Попотел же Николай, пока дотащил этот чемодан до поезда — ведь нужно было делать вид, что там совершенно пусто. Но зато, когда Виля в последний раз сказал «Салют, ребята!» и хотел, подхватив свой сундук, изящно вспрыгнуть на подножку отъезжающего вагона, оказалось, что он не может оторвать чемодан от перрона. Ну и лицо у него было! Мы его еле впихнули в поезд. Вместе с кирпичами.
Я не мог придумать, как мне поговорить с Леной наедине. Она выглядела очень испуганной и растерянной, но это вызывало во мне не сочувствие, а брезгливое какое-то желание встряхнуть ее и сказать; «Да держись же как человек. Ведь от твоей перепуганной рожи у него сердце обрывается». И все-таки я должен был с ней поговорить. И я это сделал.
— Пойдем, — сказал я, — там нужно еще одну штуку взять.
Удивленная Лена пошла со мной к парадному, а Николай, казалось, пропустил мои слова мимо ушей.
— Вот что, — сказал я, удерживая ее в парадном. — Вот что… Я-то уверен, что все это быстро кончится. — Лена посмотрела на меня, как на сумасшедшего. — Николая скоро вылечат. Я говорил с братом, а он, ты знаешь, профессор. Так он говорит, что это все чепуха… Но все-таки, мало ли что бывает. Ну, может, помощь какая-нибудь понадобится. Так ты напиши, мы тут сделаем все, что нужно. Я даже приехать могу. Что стоит на мотоцикле. День — и в Ялте. Ты мой адрес знаешь?
— Нет, — сказала Лена. — Я не помню.
— Николай помнит. Но на всякий случай, куда его тебе записать? Чтоб ты не потеряла?
— Я не потеряю, — рассеянно сказала Лена. — Ты даже не записывай. Ты мне просто скажи, и я запомню. Я хорошо запоминаю цифры. У меня есть такой мнемонический способ. Нужно связать цифру с каким-нибудь событием. Ну, например… какой у тебя номер дома?
— Семьдесят четыре.
— Семьдесят четыре, — повторила Лена. — В семьдесят четыре года умерла моя бабушка. Вот я и запомнила. А квартира?
— Семьдесят семь.
— Две семерки. Две недели. Я запомню, что должна тебе написать через две недели. Будем надеяться… — Она не закончила.
«Что значит — надеяться?» — подумал я. Мама говорит: «Надія є добре снідання, та лиха вечеря» 13 . Нужно лечиться, а не надеяться. Но Лене я ничего не сказал.
Как непохожа она была на ту девушку, которую мы с Николаем встретили когда-то на Крещатике, на девушку, которую Николай увез на мотоцикле вместе с коробкой гастрономовских яиц. Как она изменилась! И как все мы изменились!
Через две недели я письма не получил. Я получил его больше чем через месяц. И это было даже не письмо, а записка на бумаге в клеточку из ученической тетради, карандашом.
«Николай все время тебя вспоминает. Каждый день. Если сможешь, приезжай немедленно. Врачи говорят, что это не туберкулез. Они говорят, что это саркома. Что это конец. Лена».
К Феде по телефону никогда не дозвонишься. Это известно. У них всегда занято. Проще к нему поехать, чем дозвониться. А когда я прорвался наконец, оказалось, что он только что уехал в институт. Я позвонил в институт и попросил, чтоб, как только появится профессор Пузо, он немедленно позвонил домой брату. У меня хватило терпения минут на пятнадцать, а постом я снова принялся звонить Феде в институт.
— Я только что вошел, — сказал Федя, когда его позвали к телефону. — Что там у тебя случилось?
— Что такое саркома? — спросил я.
— Саркома? — Федя помолчал и чаще задышал в трубку. — А что случилось?
— Да ничего… Товарищ у меня вроде бы…
— Кто его смотрел?
— Не знаю. Он в Ялте.
— Саркома — это рак соединительной ткани. Обычно весьма скоротечный.
— Хорошо, — сказал я и положил трубку.
На нашем заводе получить отпуск за свой счет почти немыслимо. Я никогда не думал, что это дело окружено такими заборами. Ведь когда человек просит отпуск за свой счет? Когда у него что-нибудь произошло. Рабочий так, за здорово живешь, не пойдет в отпуск без оплаты. Значит, нужно, чтоб бумажки оформлялись сразу. А мне пришлось походить по начальству, пока я получил согласие на двухнедельный отпуск.
Перед дорогой я привел в порядок своего конька-горбунка. Очистил от нагара поршни и глушитель. Промыл бензобак и карбюратор, долил электролит в аккумулятор, проверил синхронность работы цилиндров, отрегулировал люфт в подшипниках рулевой колонки, очистил все контакты, смазал автолом тросы, подтянул ключом все болты и спицы.
Большого аварийного запаса на мотоцикле с собой не повезешь. И кто знает, что именно может тебе понадобиться в дороге. Я, во всяком случае, всегда вожу с собой запасные свечи, пару конденсаторов, предохранители, комплект тросов, поршневые кольца, сальники, подшипники, спицы, запасную камеру. Все это я подготовил и уложил,
Я хотел выехать в четыре часа утра. Но выехал в пять. Шел медленно. Утром по этому шоссе не очень разгонишься — сплошной поток грузовиков в одну и другую сторону. Впечатление такое, что вся страна, все наше население село за руль и впритирку одна за другой, даже не соблюдая технического интервала, прут машины, груженные железом, цементом, панелями домов, коровами, молоковозы и самосвалы, почта и «Скорая помощь».
Черт его знает, почему — никогда прежде этого со мной не бывало, но сейчас я чувствовал каждого человека, который мелькал мимо за рулем с такой скоростью, какой не увидишь даже при ускоренных съемках в кино. С сигаретой в зубах. В матросской тельняшке под распахнутой грубошерстной курточкой. С приподнятым ветровым стеклом. На «газоне». Груженном ящиками с помидорами. Встал в два часа ночи. Первым делом закурил. «Прощай, и друга не забудь», — сказал своей девочке. Сонной, сонной. И теплой. Сам помогал грузить ящики. Чтоб скорее. И предупреждал! «Полегче, полегче. Доблестным труженикам социалистической промышленности нужна полноценная закусь». По проселку вел «газон» на цыпочках. Чтоб не растрясти помидоры. А вырвался на шоссе и нажал. Докуривает первую пачку сигарет. «Памир».
Всего этого я не думал, а как-то сразу увидел, в одно мгновение, потому что в следующее мгновение я уже видел женщину с ребенком на руках рядом с водителем минского самосвала. Не муж. Пожилой сосед. Не любит детей. И людей не любит. И машину не любит. Пнул ногой колесо — и поехали. Не повез бы, но перед соседом неудобно. Все-таки свой брат, водитель. Но, с другой стороны, я никогда и ни у кого ничего не прошу. А ко мне обращаются все. И зачем ей в город? Могла бы и тут девочке школьную форму купить. Да и вообще ни к чему эта форма. Что они, пожарные или вохровцы? Женщина заснула, уткнувшись головой в дверцу — хоть бы замок у него, у гада, был в порядке. А девочка не спит, у нее острый носик и редкие белесые брови едва высовываются из-под завязанного по-старушечьи платочка. Она хочет цветных карандашей. Ей не нужны киевские театры и улицы, прекрасней которых нет в мире. Ей не нужны мотоциклы «Ява» и фотоаппараты «Киев» с автоматической наводкой. Ей не нужна даже школьная форма. Ей нужны только цветные карандаши — двадцать четыре штуки в коробке, все оттенки радуги.
«Бжик» — самосвал, «бжик» — «Волга». Куда в такую рань? «Бжик» — автобус, «бжик» — новенький ЗИЛ, еще без номеров. А в кузове какая-то машина, большая, непонятная. И я уже никогда не узнаю, что это за машина, для какой работы она предназначена, куда ее везут.
Все — тысячи, а по стране миллионы — встали до света и мчатся по дорогам, и у каждого свои дела, и у всех своя радость и свое горе, такие же, как у меня, и другие, о которых я только догадываюсь, как бы примеряя их всех на себя, а они примеряют меня, и какой-нибудь встречный думает: «Вот ни свет ни заря, и парень сматывает от своей девочки, спешит на работу в машинно-тракторные мастерские, и механик ему врежет за опоздание». А другой, кто понимает, видит, какая подо мной машина и как она идет, и думает: «Вручную, гад, трубы полировал». А еще кто-то… Нет, никто не подумает, что я гоню к товарищу, у которого саркома, но кто-то вдруг уловит что-то такое, мелькнет перед ним что-то такое, и он вспомнит свою сестру, как она заболела этим проклятым полиомиелитом и теперь ходит на костылях, и ноги волочатся за ней.
А пока я, сам не сознавая этого, ловко пробирался между машинами, и шел на обгон именно в те доли секунды, когда это нужно и можно было сделать, и показал язык какому-то начальнику в черной «Волге», который все не мог выбраться из колонны, а я его обошел, и слышал, как ровно работает мой двигун и как ветер давит на меня слева, снося к обочине, и глубже пригнулся к рулю.
