Среди гостей появились девушки с подносами, разносившие напитки в бокалах. Одна из них подошла и к Марине, предложила какой-то коктейль. О, ужас! На девушке было почти такое же платье, как на самой Марине, — голубенькое, в блёстках, с пышной короткой юбкой. Не точь-в-точь, конечно, но с двух шагов уже не отличить. На груди девушки висел приколотый бэджик «Снежинка Алена». И этих снежинок в зале было десятка полтора.
Марина поняла, что значит провалиться сквозь землю. Чего бы она ни отдала сейчас за это самое провалиться. Она обернулась к Грише — сказать хоть что-то, скрасить ситуацию какой-нибудь дурацкой шуткой — и не увидела его. Она завертела головой — тщетно.
Гриши не было. Наверное, в отличие от Марины он овладел искусством проваливаться сквозь землю. Озираясь по сторонам и пытаясь отыскать его в этой толпе, Марина двинулась по залу, сперва не уходя далеко (вдруг он вернётся, и не найдёт её), а потом все расширяя круги. Наконец она заметила Гришу в дальнем углу зала, возле колонн. Стоя спиной к ней, он беседовал с двумя дамами. Одна из них была Марине знакома. Точно, это она приходила к ним в «леопардовых перьях». Сейчас на ней было темно-синее платье, что-то яркое на шее и в ушах и леопардовые же перчатки до локтей.
Марина двинулась к ним — поздороваться, сказать что-нибудь светское и уйти вместе с Гришей, но быстро передвигаться в толпе было сложно, её оттеснили, и она случайно услышала Гришин голос в обрывке разговора.
— … Странные, совсем не те манеры.
— Тяжёлая авария, знаете ли. Сотрясение мозга. Но она поправляется.
— И что, осталось совсем без последствий?
— Ну, как вам сказать? — Гриша смущённо замялся.
— Я понимаю, корпоративная солидарность, — вставила незнакомая дама.
— Не надо смеяться. Она поправляется, память восстанавливается понемногу, — снова повторил Гриша, вежливо и как будто сочувственно, но с явной ноткой ехидства.
— Проблемы остались только со вкусом. Эти блёстки, эти цвета, — «леопардовая» захихикала, поднося руку в перчатке ко рту.
— Какая вы злая, Олечка. Она же не в себе, вам объяснили.
— Да-да. Это многое извиняет, не правда ли? Красные туфли с голубым, например. — И снова тихий, вежливый, прикрываемый рукой смех.
Марина вдруг — толчком — поняла, что речь идёт о ней. Это над ней смеются, прикрывая рты, гадкие дамы, это о ней говорит с плохо скрытой иронией Гриша, тот самый Гриша, который клялся ей в вечной любви, с которым она уже выстроила — правда, в мечтах, но ведь выстроила — свою новую жизнь. У неё как-то сразу — тоже толчком, вернее, волчком — закружилась голова. Будто бы чья-то рука запустила сильным ударом этот волчок у неё в мозгу, и он закружился, сверкая, увлекая за собой лица, платья, бриллианты, люстры, чёрные пиджаки… А может, кружился как раз именно зал, а вовсе не голова…
Марина, преодолев дурноту, резко повернулась и направилась к выходу, изо всех сил заставляя себя не бежать. Кто-то довольно требовательно похлопал её рукой по плечу:
— Девушка?
Она обернулась. К ней обращался совершенно незнакомый ей господин. Он попытался было вручить Марине свой пустой бокал, но, натолкнувшись на её удивлённый взгляд, осознал ошибку и извинился:
— Простите. Обознался. Думал, вы тоже… снежинка. Простите великодушно.
После этого удерживаться от слез стало почти невозможно. Марина хотела было скрыться в дамскую комнату, но, представив, как будут хихикать дамы, отказалась от этой мысли. Или пусть их… А она швырнёт в них чёртовой сумочкой и заорёт, куда им всем следует пойти с их манерами, приличием и стилем в одежде… Хотя и на это сил нет. Нет. Нет, в гардероб и домой. Её номерок от шубы остался у Гриши. И черт с ним. Без шубы, без всего, только б уйти отсюда. И пусть она замёрзнет, заболеет и умрёт.
Она столкнулась с кем-то в толпе. Попыталась обойти препятствие, сделав шаг в сторону, но препятствие не сдавалось. Кто-то снова взял её за руку чуть выше локтя, уверенно и надёжно. Подняв глаза, Марина обнаружила перед собой собственного мужа.
— Дорогая, что с тобой? Ты расстроена? Голова болит?
И Марина, уткнувшись в него, как в родного, и стараясь не хлюпать, изложила свою беду. Не про Гришу, конечно, а про платье. Муж вывел её из зала, нашёл пустой закуток где-то за колоннами вестибюля, усадил Марину на высокий холодный подоконник и дал носовой платок. Это участие с его стороны было для Марины совершенно неожиданным. Надо же, совсем как человек, хоть и муж. Пожалуй, зря она на него такие уж бочки катила, все-таки в критический момент он очень даже полезный. Пожалуй, Арина не зря не хотела с ним расставаться. Муж тем временем продолжал её утешать.
— Перестань ты из-за ерунды огорчаться. Ну да, платье, конечно… — он оглядел её сверху вниз. — То ещё. — Тут же поправился: — Странное платье. Где ты его взяла?
— Купила.
— Сама? Ну ты, Ариш, даёшь… Хотя, конечно, авария… Ничего страшного. Ну платье, с кем не бывает. Зато ты сама красавица.
— Валь, поедем домой, — хлюпнув носом, взмолилась Марина.
— Нет, детка. Нельзя. Уедешь — потом весь год болтать будут. Мы с тобой сейчас пойдём в зал и будем там веселиться. Не бойся, я тебя не брошу. А при мне никто не посмеет. — Валя встал и потянул Марину за руку за собой.
И «веселье» началось. Муж обошёл с ней под руку несчётное количество каких-то дурацких знакомых. Кажется, среди них были все, от мэра до последнего депутата. У Марины голова устала от поклонов. Зато мысли из неё улетели. Она ходила и улыбалась, как манекен. Гриша мелькнул где-то пару раз, но Марина уже не способна была об этом думать. Дотерпеть бы до конца, а остальное… Потом, все потом. Потом был фуршет и танцы. Когда во втором часу Марина наконец завернулась в шубу и плюхнулась в машину, ей казалось, что она — сушёная пустая оболочка, остаток от человека. Сейчас бы спать…
— Ты молодец, — обернулся к ней муж. — Отлично держалась. Устала?
Марина только кивнула в ответ.
— Ничего. Завтра улетим — отдохнёшь.
— Куда улетим?
— Как куда? Ну, ты даёшь, Аринка. Все забыла. Так к Митьке же! Двадцать пятое! Мы с тобой прямо утречком вылетаем, я уж дела разгрёб.
Оказывается, очень даже Марина была живая. Потому что сушёные оболочки, наверное, все-таки не могут испытывать такой внезапный, всеобъемлющий страх.
Все оставшееся до двадцать четвёртого числа время я жила в каком-то странном тумане. Как автомат, ходила в школу, вела какие-то уроки, покупала в магазинах какую-то еду, перекладывала дома с места на место какие-то вещи. Постоянно прорывалась мысль — все это теперь навсегда, это теперь моя жизнь, мне отсюда не выбраться. Пути спасения — позвонить, например, Вальке на работу и во всем признаться, поговорить ещё раз с Мариной — отбрасывались мной как безнадёжные. В общем, примерно так оно и было — с Мариной все ясно, там любовь, куда мне, а с Валькой меня даже и не соединили бы, и он совершенно точно не стал бы разговаривать, мало ли на свете сумасшедших. А и поговорил бы — не поверил. И свидетель — моя мать — не поможет. Я и сама, оглядываясь назад, с трудом верила, что все это действительно случилось, и, главное, созданное в основном моими руками. Оставалась только надежда на какое-нибудь чудо. Новогоднее такое, рождественское чудо, как пишут в красивых журналах. Вот и проверим. Но, как правило, чудеса вне глянцевой обложки не живут. Не выживают.
Пете, который звонил мне за эти дни несколько раз, я скучным голосом отвечала, что совсем расклеилась, мигрень меня доконала, на неё, наверное, наслоился какой-то грипп, и что нет, непохоже, чтобы я оправилась к Новому году. Он меня всячески подбадривал, рвался приехать навестить и говорил, что больные женщины — его слабость. Рассудок подсказывал, что хоть тут-то не надо сжигать все мосты, но я вяло, хоть и упорно, отказывалась от всего.
Двадцать четвёртого вечером я, ложась спать, накапала в стакан валерьянки (засыпалось все эти дни плоховато), чокнулась им с металлическим абажуром настольной лампочки, произнесла тост: «За новую жизнь», выпила и погасила свет. И, как ни странно, моментально заснула, как отключилась. Наверное, организм решил, что раз все равно все кончилось, можно и поспать.
Разбудили меня какие-то трели. Звонкие, длинные… Да это же телефон! Спросонок, путаясь в темноте в одеяле, тапочках, стуле, я заметалась по комнате. Где же он звенит, проклятый? Пытаясь нашарить телефон на столе, наткнулась рукой на настольную лампу, включила. Схватила трубку. Попутно взглянула на будильник возле кровати. Полтретьего! Мать честная…
— Алло, — мой голос прозвучал хрипло и испуганно.
— Арин, это я! — в трубке шептали, и я не сразу узнала — кто.
— Кто это?
— Арин, это я. Ну я же, — теперь я узнала Марину. — У меня тут такое…
— Что, скандал в разгаре?
— Хуже. Все ужасно. Я потом расскажу.
Интересно, зачем тогда звонить среди ночи? Стоять на полу босиком было холодно, и я вместе с телефоном вернулась в кровать.
