После всех этих беспросветных месяцев в доме с каменным сердцем, в пыли и одиночестве, а главное — при удручающем отсутствии Жюльетты, меня внезапно охватило ощущение головокружительной бессодержательности. Вместо необитаемого дома — пестрые многолюдные улицы. Вдали от неприязни деревенских — толпа, в которой можно раствориться, я это оценил. Вдали от унылых полей — прогулки по воде к бухточкам или экскурсии в замок Иф. Обморочное состояние не проходит. И даже Муассак потерял мой след!
Близость тела Эллен и наслаждения, которые оно мне дарило, помогали мне освоиться с теперешним моим положением. Удовольствие ничем не связано с чувством (хотя многие женщины не могут удержаться и хоть немного, да полюбят первого же кретина, с которым испытали наслаждение), и становилось ясно, что, если не считать физического влечения, я уже не испытывал к Эллен ничего, кроме нежности в толстой оболочке признательности. Больше того, моя к ней признательность простиралась бесконечно далеко, словно пляж во время отлива, когда бредешь, погружаясь в мокрый песок, давишь ракушки и обходишь заполненные водой ямки.
Мы возвращались к прежним оживленным разговорам, и чем больше разговаривали, тем больше ей надо было мне рассказать. Я же ясно чувствовал, что не смогу поделиться с ней своими злосчастными тайнами. Дело в том, что моя прекрасная ирландка, которую одновременно возбуждал и стеснял избыток солнца, вскоре заново пристрастилась к нашим давнишним спорам о науке и судьбе, о генетике и роке. Раскрасневшись, она восклицала:
— Вы, литераторы, мне смешны! У вас настолько упрощенное понимание судьбы… Вам всегда хочется, чтобы все, что случается с людьми, объяснялось их собственной жизнью и было нагружено разнообразными толкованиями. Но единственное, что фатально записано, записано в наших генах! Чем бы это ни было — добавочной хромосомой, влечением к убийству или склонностью к сочинительству, — это заложено в нас с самого начала, это передается по наследству, либо ты носитель этого, либо нет. Все определено в мельчайших подробностях. Собственно говоря, жизненные обстоятельства, даже детские, играют очень незначительную роль. Почему вы не хотите допустить, что все фатальное в то же время и бесконечно тупо? Нет, вам надо отыскивать грубые, словно канаты, причины!
Я слушал ее рассеянно и думал о том, что за программа могла быть заложена в ту шельму-хромосому, которая заставила меня крутануть руль и оторвать от семейной жизни эту самую Эллен О'Коннелл, чья (может быть, самую малость натянутая) восторженность росла вместе с моим смятением.
— Знаешь, Жак, я чувствую, что мне пора снова чем-нибудь заняться. Это ты придал мне сил. Существуют люди, от которых заряжаешься энергией и желанием. Ты всегда так на меня действовал.
Мне, с некоторых пор лишь сужавшему собственную жизнь и выбрасывавшему балласт, удивительно было слышать такие слова, но, разумеется, я поддерживал ее намерения:
— Отличная мысль! Ты могла бы, например, преподавать биологию?
— Теперь это называется преподаватель «наук о жизни и о земле».
— Правда?
Жизнь! Земля! Мы заблуждались. Я заблудился. Я старался не задумываться о том, что я здесь делаю, зная при этом, что, куда бы я ни отправился, в любой точке мира я задал бы себе тот же самый вопрос. Эллен не интересовалась причинами, заставившими меня все бросить, перестать писать, распродать по дешевке все, что я имел, сжечь рукописи, раздать книги и свалить…
Точно так же не задумывалась она ни о том, что это за Лейла со мной путешествует, ни о том, что стало с моей женой, с которой она тем не менее изредка встречалась…
Несколько раз, входя в комнату, я засовывал руку в свою дорожную сумку, желая убедиться, что рукопись по-прежнему лежит под стопкой пуловеров. Я задавался вопросом, в каком месте своей длинной истории находилась Лейла в тот момент, когда ей удалось, преодолев межписьменные пространства, добраться до меня. Я задумал для нее еще столько приключений после смерти этого Шульца! Смерти, которая потрясла и возмутила ее. С грехом пополам я нашел слова, чтобы описать, как идет время, и рассказать о том, как Лейла постепенно превращается в женщину.
Но я должен был, по крайней мере, признать, что со дня нашего отъезда я ни разу не ощутил того странного зуда. Кисти рук, бицепсы, грудные мышцы жили предельно спокойной и упорядоченной мускульной жизнью. Ни малейшего желания ударить! Уже кое-что.
Что же касается Лейлы, она с тех пор, как встретилась с этим дядей Джо, очень мало интересовалась тем, что делаем мы с Эллен. Всякий раз, как я встречал ее в «Восточном Баре», она странно на меня поглядывала и казалась очень занятой. Она ловко наливала кофе в чашки, разносила заказы, подметала между столиками. Часто она оживленно разговаривала с подозрительными типами, напоминавшими заговорщиков из второсортных фильмов. Иногда она уходила вместе с ними, краешком глаза ловя мое осуждение, но скорее довольная возможностью бросить мне вызов.
— Да, эта девочка знает, как сделаться полезной, ничего не скажешь! Вот молодчина! — расплываясь в улыбке, говорил мне дядя Джо.
И сам что-то с важностью нашептывал на ушко Лейле, давая ей какие-то тайные поручения. Она кивала, снова искоса на меня поглядывала и бежала выполнять.
Так продолжалось до того дня, когда на залитой солнцем террасе я нашел стопку бумаги, девственно чистой и тревожащей. Кто-то даже придавил ее кирпичом, чтобы листки не разлетелись. Рядом стоял стаканчик с карандашами и шариковыми ручками всех цветов. Вокруг меня, развешивая белье, певуче переговаривались женщины, кричали чайки, от Сент-Мари-Мажор доносился оглушительный трезвон.
Я сел, потрогал листок, нацарапал на нем выколотый глаз, потом голову сфинкса. Три минуты спустя смял свой рисунок и выбросил карандаш за перила. Меня распирал смех. Я хотел сказать — меня распирало отчаяние. Но и желание рассмеяться, и отчаяние где-то застряли. И потому я подставил лицо солнцу и закрыл глаза.
Когда я снова их открыл, передо мной, против света, стояла Лейла, призрачная и настойчивая.
— Может быть, вам еще что-нибудь надо для того, чтобы начать? Пойдемте со мной. Я кое-что вам покажу, что может вам пригодиться. — И независимо двинулась к темной лестнице.
Я бы и рад, не трогаясь с места, попросить ее уйти, но, поскольку в последнее время почти ее не видел, мне и пойти за ней хотелось тоже. Кроме того, я начал опасаться, как бы она не занялась чем-то несовместимым с придуманным мной персонажем. Иногда я боялся, что она исчезнет. Я представлял себе, как она шутит с моряками, отплывает на первом попавшемся судне, тайно пересекает границу. Словом, я боялся ее потерять, боялся, что ее погубят. Вот и пошел следом.
На этот раз, вместо того чтобы подниматься к небу, мы погрузились в недра. Когда мы спустились по лестнице, Лейла повела меня в подземелья, в которых, похоже, освоилась с невероятной быстротой. Мы прошли через подвалы. Потом снова поднялись наверх, должно быть, уже в другом здании, а оттуда, не выходя на свет, попали в гараж с десятками боксов за железными дверьми. У Лейлы был ключ, одну из них она открыла и снова заперла за нами. Мы стояли неподвижно в темноте и тишине, затаив дыхание и прислушиваясь.
Когда Лейла включила свет, передо мной оказалась гора новых коробок и упаковок, на которых красовались названия известных фирм, производящих всевозможные приборы: телевизоры, видеомагнитофоны, проигрыватели, компьютеры, принтеры, фотоаппараты, цифровые камеры, а кроме того — кондиционеры, вентиляторы, печки и не знаю что еще… Здесь хватило бы товара не на один магазин компьютерной или бытовой техники.
Лейла проложила себе дорогу среди всего этого барахла. Я увидел у нее в руке резак. Она вспорола картонную упаковку ноутбука, потом вторую, третью, грубо вытащила компьютеры, разложила передо мной.
— Выбирайте! На каком вам больше хочется работать?
Она раскрывала их, чтобы виден был экран, показывала мне клавиатуру, называла фирму.
— Ну что? Вам ведь нужен текстовый редактор, да? Все новенькие. Последние модели.
Она не впервые меня захватила врасплох. Сначала мне захотелось влепить ей пощечину. Потом все эти компьютеры, все эти груды технологического товара показались мне чем-то чудовищным. Я представил себе, какие глупости способна натворить ради этих предметов такая девушка, как Лейла, чем она могла рисковать. Подумал о тех, кто вдали отсюда в грязных цехах за гроши собирает эти машины. Подумал о бесчисленных покупателях, отдающих последнее за ерунду. И меня чуть было не вывернуло. И тогда у меня осталось единственное средство, чтобы не начать блевать, чтобы не рухнуть, блюя на товар, — начать лупить.
Все происходящее представилось мне нелепым и страшным: мы стоим в подвале, и один из моих персонажей, девушка, за несколько дней до этого волшебным образом воплотившаяся, предлагает мне совершенное техническое орудие (но добытое посредством кражи в крупных размерах), чтобы я заново переписал некоторые аспекты ее мнимого существования!
