Все происходящее представилось мне нелепым и страшным: мы стоим в подвале, и один из моих персонажей, девушка, за несколько дней до этого волшебным образом воплотившаяся, предлагает мне совершенное техническое орудие (но добытое посредством кражи в крупных размерах), чтобы я заново переписал некоторые аспекты ее мнимого существования!
Для начала я врезал кулаком по клавиатуре.
— А дурь, Лейла, дурь ты где прячешь? У тебя там, в этих коробках, не лежит заодно пара килограммов кокаина? Или героину немножко? Мне для того, чтобы писать, в первую очередь требуется героин! Так что давай! — И еще раз врезал кулаком, а потом долго пинал коробки ногами. Я с такой яростью набросился на товар, что изо всех сил удерживался, чтобы не дать Лейле пощечину, не всыпать ей как следует. Я у нее на глазах схватил маленький ноутбук, раскрыл его, словно книгу, погнул, вывернул, а потом выдрал экран и кинул на пол. Та же участь постигла и другие машины!
Лейла в полном отчаянии жестами показывала мне, чтобы я не шумел так, просила успокоиться. Она испугалась.
Ее страх окончательно меня взбесил. Я выхватил у нее из рук резак, стал одну за другой вспарывать коробки, а потом, схватив валявшийся там же разводной ключ, стал разбивать экраны, мять, корежить, уничтожать машину за машиной. Мне попались и коробки с поддельными часами, фирменные часы, золотые часы, и я давил корпуса. Я бил. Потел. От меня воняло. Я уже не мог остановиться. Я топтался среди осколков и обломков, пыли и рваной бумаги, и уровень их поднимался.
Когда у меня опустились руки, Лейла, дрожа всем телом, приоткрыла дверь бокса. С другого конца гаража доносились голоса. Какие-то люди спрашивали, что происходит. Хотели вызвать полицию. Голоса приближались. Я, наверное, поднял адский шум.
Мы побежали в противоположную сторону, оставив настежь распахнутой дверь в каморку, заваленную разломанным на куски контрабандным товаром. Когда мы добрались до террасы, Лейла разревелась в три ручья. Я еще никогда не видел ее в таком состоянии. Она уселась на пол, чтобы выплакаться всласть. Настоящий припадок плача. Ветер шевелил простыни, одно полотнище касалось ее лица, словно милосердно спустившийся с небес огромный белый носовой платок.
Значит, я сильно напугал ее там, в гараже. Я долго лупил по всем этим краденым вещам, зато после этого испытывал блаженную усталость. Мне давно не было так спокойно. У меня было смутное ощущение, будто я что-то «исправил». Я почувствовал себя немного увереннее. Я сел рядом с икающей и дрожащей Лейлой, ее залитое слезами лицо стало совсем детским. Обнял ее за плечи. Шерстяной пуловер, впитавший ее неиссякаемые слезы, промок насквозь, и, когда она уронила голову мне на плечо, я тоже намок. Со всех сторон нас окружали полотняные прямоугольники, мы были заключены в этой трепещущей белизне, а на столе, ярко освещенном солнцем, меня ждали маленькие белые прямоугольнички.
И вдруг мне показалось, будто у меня в груди, там, где в принципе должно было находиться мое сердце, что-то робко толкнулось: тук! Прошло несколько секунд — и снова: тутук! тутук! Сладкая боль. Робкое биение.
Я крепко-крепко прижал к себе Лейлу, вернее, прижал к себе глыбу горя. Мою щеку задевало, качаясь, серебряное кольцо. Черные волосы щекотали мне веки. И я, не выдержав, легонько поцеловал ее в висок.
— Не расстраивайся, — сказал я ей, — не расстраивайся. Я сейчас сяду писать. Вот увидишь. Я снова возьмусь за эту книгу и… многое улажу. Не расстраивайся. (Тутук… оно все еще билось.)
То, что сейчас происходило, сильно отличалось от сочинения историй. Я только что резко вмешался, словно стер половину главы, которая ни к чему не вела. Я подобрал свое рыдающее маленькое создание и, как мог, его утешал. На этот раз я готов был заняться рукописью, всерьез ее править, а если потребуется — переработать весь роман. Да, именно так — весь роман! Чтобы эта девочка могла вернуться в совершенно новую (или сильно обновленную) историю. Как обычно, рассказ почти целиком будет развиваться сам собой, отталкиваясь от новых подробностей, но я хотел, чтобы на этот раз она не испытала разочарования, чтобы с ней случилось что-нибудь хорошее, словом, я желал ей хоть немножко счастья. И что поделаешь, если и этот роман окажется ничтожным.
Время шло. Простыни высохли. Слезы тоже.
Уже начинало темнеть, и я засел за работу. Так, так… Что же мне сделать, чтобы этот Шульц не подох, как собака? Холод, зима, болезнь, нищета — с этим я ничего поделать не мог. Для того чтобы этот человек не умер, должно было случиться чудо. Вмешательство провидения? Случай? А еще можно было сделать так, чтобы он закончил свою жизнь по-другому, более достойно. Почему бы ему не умереть добровольно? Твердо решив со всем этим покончить? Я не мог выбрать.
Постепенно Шульц, которого девочка Лейла жалела всем сердцем, сделался мне глубоко противен. Не могу сказать с уверенностью, была ли это ревность, но мне крайне неприятно было представлять себе их вынужденную близость в номере мотеля. Да, конечно, я описал его умирающим, но и едва живой он все-таки смотрел на эту девчушку, как мужчина смотрит на женщину. А она, такая, по ее словам, стыдливая, не осталась равнодушна к этому взгляду, лихорадочно и похотливо горящему. Так почему бы не сделать его менее привлекательным? Почему бы не сделать этого типа бесхарактерным и даже отталкивающим?
Пробудилась давняя привычка выдумывать кусочки жизни. Муравьи воображения вышли из спячки и длинной вереницей забегали взад и вперед между моим мозгом и кончиками моих пальцев — оставалось лишь воткнуть ручку в муравейник. Для начала я переписал на чистый лист несколько строк готовой рукописи, а потом, очень скоро, преисполненный мерзких намерений, свернул с дороги и направился по другому пути.
На заснеженную площадку с трейлерами они въехали вскоре после полудня. Земля побелела, навесы, крыши, брезент, железо, доски, мусор, выломанные из машин сиденья — все сделалось белым, чистым, опрятным, приятно однообразным. Но все было погружено в глубокую спячку мертвых вещей и окоченевших тел, тел, отогретых дешевым вином и снова окоченевших.
В нескольких метрах от промерзшей, заиндевелой будки братьев Костелло Шульц выключил мотор и немного выждал. Он уже хотел выйти из машины, но очередной приступ кашля придавил его к сиденью. Не переставая кашлять, он удерживал за рукав Лейлу, которой хотелось покончить с этим делом и немедленно забрать свои вещи. Пунцовый и несчастный, он хотел бы сказать ей: «Сиди, я сам схожу. Ты говорила, рюкзак… И спальный мешок? Больше ничего?» Но промолчал. Держался за ручку дверцы и не решался выйти из машины.
Его трясло. Не только от озноба, но и от страха. Чем больше проходило времени, тем больше его тело поддавалось неодолимой расслабляющей трусости. Он получил определенное удовольствие от того, что взял эту девочку под свою защиту: она нарушила его одиночество, и в голове у него все еще шевелились старые штампы вылинявшего героизма. Он уже видел, как, трижды крепко стукнув кулаком в и без того расшатанную дверь, затем плечом ее вышибает, сорвав жалкую задвижку, и та падает на ступеньки. Он видел такое в кино, но сам сейчас обессилел от страха и опасался, как бы эти два скота не измолотили его в кашу.
В трейлере было тихо, никто не шевелился, и все же Шульц с ума сходил при мысли о том, что братья, проснувшись, могут разъяриться, начнут лупить его, бить головой о стенку. И тогда Лейла, которой не терпелось со всем этим покончить, решила в одиночку отправиться за своим имуществом.
Шульц, съежившись на сиденье, смотрел, как Лейла с бесконечными предосторожностями приоткрывает узкую дверь трейлера и ныряет в темную щель. Он ждал. Этот избыток слюны во рту, это впечатление, будто все его конечности стали невесомыми, словно дым, эта боль в груди — все это было трусостью в чистом виде. Он отпустил совсем молоденькую девушку одну в клетку к двум злобным самцам. Если бы у него только хватило сил, если бы он мог пошевелить руками, он завел бы машину и сбежал бы подальше, как можно дальше от этого гнусного места. А девчонка пусть сама выпутывается! Он достаточно для нее сделал.
Девушка все не появлялась. Он подумал, что близнецов в трейлере нет, и ему удалось кое-как собраться с силами, уговорить себя, раз опасности никакой и можно дешево отделаться, еще немного поиграть в защитника. Эта пародия на каплю храбрости была всего лишь обратной стороной трусости. Он, в свою очередь, протиснулся в узкую дверь. И в бледных отсветах снега увидел Лейлу: она спокойно и неспешно сложила вещи и застегнула рюкзак.
Он вздрогнул, обнаружив по обе стороны маленького столика обоих Косто: близнецы, совершенно бесчувственные, спали, разинув рот, уткнувшись лицом в свалку из бутылок, объедков и окурков. Шульц рванулся было бежать со всех ног. Но, поскольку братья были совершенно неподвижны, он решился сделать шажок вперед. Лейла, приложив палец к губам, знаком велела ему выйти. Шульц зачарованно смотрел на безобидных колоссов. Вот тут-то он и заметил посреди стола толстый конверт, уже ничем не связанный с безвольной пятерней, тоже уснувшей, как зверь, лапами кверху.
