Плести языком великолепные кружева, уничтожать языком — это оружие женщин. Мужчины никогда не культивировали именно этот способ борьбы. Замечательно остроумные и злословные женщины Шекспира. Словно советские истребители — мы не можем летать так высоко. Поэтому женщины-писатели гораздо злее писателей-мужчин. Женщина раскрывается в злословии, как мужчина в войне.
Его любимые женщины мастерски владели этим оружием. Поэтому он их боялся. Сколько раз его любимые мысли гибли под критическим действием их словесных кислот, под ударом их рационального и слишком конкретного ума. Но сейчас он был неуязвим.
И Даша, любимый труднопостижимый соперник-единоборец, перестала быть terra incognita. Многое в их отношениях изменилось: при встрече-расставании Захар целовал ее в головку, гладил по волосам. Она принимала это смиренно и тихо. Это было очень братски-сестренски, просто от большой симпатии, не требующей никакой корысти.
Но иногда она сама была очень нежна к Захару: брала его под руку, гладила ушибленную мячом спину. И тогда он пугался и прятался в скорлупу. И ночью не спал от растрепанных чувств.
А во сне он все больше как-то умирал: не мог ходить, ничего не видел, как внезапно ослепший. Буквы прыгали, в теле корявая стариковская беспомощность. Думал, вот поедет в Испанию, заняв у родителей денег, и поправит если не здоровье, то хотя бы сновидения…
Есть края, где Захар чувствовал себя удивительно на месте, где все его устраивало, где бытие входило в него полноценно и надолго, так, что он и через много лет помнил улицы, по которым ходил, — чего никогда не было на родине, на холодной русской равнине. Здесь он ставил между собой и бытием стену, опоясывал чресла, стараясь не пропустить удар, здесь он спал, чтобы не видеть и не мучить себя. Здесь он знал, что его будут мучить, добиваясь неизвестно чего.
И все же это было лишь средне-удачное путешествие…
Он вспомнил, как проснулся в полседьмого в мадридской гостинице. Было еще темно. В ванной на него накатило невыносимое отвращение к себе, до тошноты. Не мог видеть себя в зеркале, не мог ощущать себя. Может быть, просто душевная усталость, избыток впечатлений. И, конечно, идиотская судьба. Не хотелось считать себя неудачником, бродягой, посредственностью. (Хоть любил само слово — бродяга. Иногда любишь то, что никогда сознательно не осуществил бы.)
Оксана рыдала в Прадо: охранник выбрал ее из толпы и потребовал сдать совсем небольшую сумку. Все ходили, смотрели картины, — ее, сидящую и рыдающую на топчане, видеть не хотели. Они вдвоем были будто в мертвой зоне своего индивидуального горя посреди всеобщей радости.
— С испанками он не посмел бы так себя вести! — кричала она сквозь слезы. Она теперь часто рыдала: тяжелая туристская жизнь.
Потом ругалась с администрацией гостиницы: те не хотели принимать деньги по кредитной карточке, не объясняя причин, вообще вдруг разучившись понимать по-английски. Захар еле удержал ее от скандала на всю гостиницу:
— Ненавижу испанцев, ненавижу испанцев! — кричала она, пока он уволакивал ее в лифт. Чтобы отвлечь, повел ее в ресторан. А он как назло закрывался: на скорую руку и не очень вкусно поели и выпили бутылку вина… Крепко держа за руку и закрывая видимость, Захар провел ее мимо рецепции. Боялся, что, как коршун, кинется на них. Ее приходилось постоянно сдерживать и успокаивать, отчего он извелся больше, чем от обстоятельств.
А утром они не дали им бесплатного завтрака, зато заставили заплатить (наличными) за те два, которые они уже съели (еще пятьдесят баксов с лишним), о которых вчера не было речи. В первую секунду Захар даже побоялся ей это сообщить. Ведь по камню разнесет всю гостиницу! А гостиница была не из бедных, на центральной Гранд Виа… Слава Богу, у него остался стольник: на это и на такси.
В самолете они летели с русскими туристами или челноками. Одни мужчины, толстые, огромные, с дурными лицами и голосами. Кто-то неизменно стоял в проходе, хлестал водку и трепался с приятелем. Вылетели с опозданием на полчаса, стали приходить в себя через час. До этого трясло, словно ехали по железной дороге.
А в Москве было минус 14. Самолет вздрогнул от удивления, будто второй раз коснулся земли.
Захар вспоминал это, чтобы объяснить себе состояние духа. Темный ледяной город с километровыми очередями за бензином. Впрочем, брат Владик привез куртки, а живущие у них дома и пасущие собаку Витя с Надей встретили отличным обедом.
На следующий день Захар перевозил с дачи лёшины картины. Там была модельер Галя, сделавшая когда-то имидж Агузаровой и знавшая всю музыкальную тусовку. Теперь она соскакивала с черной, ей негде было жить, и она жила здесь с Седом, вернувшимся ради нее из Израиля. Он рассказывал про ловлю тунцов в Красном море и про акул, что откусывают ноги туристам. Впрочем, за это им полагалась страховка в миллион долларов. Еще был спивающийся писатель Лёшик, согласный добровольно отрезать себе ногу за миллион долларов.
— Слабо небось! — засмеялась Оксана.
— У тебя миллион долларов с собой? Неси пилу!
Захар узнал о смерти Вадима, с которым познакомился в гостях у музыкальных друзей Артиста в тот вечер, когда вмазывался клипом. Вадим где-то в Крыму тоже вмазался клипом и ушел в море без возврата. (У Артиста за год до этого погиб еще один друг, Ч., гитарист из “Алисы”: вышел в окно после кислоты. Скоро наступит черед и Артиста.)
“Господи, — думал Захар, — я же всех их с кислотой и клипом этим и познакомил, Артиста, Лёшу, а от этих понеслось!…” Впрочем, понеслось бы и без него.
Потом показывал им снятое в Испании.
По дороге в Москву сперва остановились на окружной из-за аварии: идущая по встречной полосе машина врезалась в “жигули”, из нее выскочили мужики, избили хозяина “жигулей” и убежали, бросив раздолбанную машину и в ней спящего, вдрызг пьяного парня. Жена водителя “жигулей” попыталась кинутся Захару под колеса. У нее был шок: она была убеждена, что ее ребенку оторвало руку. Захар посмотрел: рука была цела, лишь чуть-чуть поцарапана. Но она не хотела смотреть и твердила что-то невразумительное:
— Я же говорила, говорила ему! Зачем он продал “волгу” и купил эти “жигули” — я знала, знала, что так будет! — рыдала она на плече у Лёши.
Подъехавшие менты из ГАИ лениво ходили мимо и ничего не предпринимали. И перевязка, и психотерапия осуществлялась сострадательными водителями. Похоже, они разучились делать все, кроме класть штрафы в карман.
Потом на Тверской у “Якоря”, уже без Лёши, они угодили в драку с участием подоспевшего ОМОН’а. Захар осторожно вырулил из гущи дерущихся тел, под грохот сыпавшихся на машину ударов. От всего этого, плюс грязи на дорогах, езды вслепую с залепленными фарами и стеклом — нервы были на пределе. Чуть-чуть утешился ночью Годаром.
На следующий день он отвез домой на последнем бензине Витю с Надей.
Когда он глядел вперед, все представлялось столь темно и нерадостно, что он решил просто наслаждаться теперешней минутой, тем, что сидит, дышит, целуется. Больше ему не на чем было основать бытие.
Путешествие образовало зазор между жизнью до путешествия и жизнью после. Он никак не мог его залатать. Перепад климата лишь усугубил дело.
В Москве мела метель, весь город был завален снегом, который никто даже не пытался убирать.
Все началось, как очень часто, с Кирилла. Оксана разозлилась на его обманы, его безделье, его грубость. Со слезами в голосе кричала: “…Как я воспитала такого негодяя?!…” Захар был и свидетелем, и утешителем. Лишь судьей не был. И что? Через два часа они помирились.
— Я хочу, чтобы через десять лет он жил со мной, — объяснила Оксана.
— Через десять лет ты, может быть, сама не захочешь с ним жить — благодаря такому воспитанию, — сказал Захар в досаде на полную непоследовательность.
— Не тешь себя надеждами! — воскликнула Оксана. — Я знаю твое отношение к Кириллу, и ты уже не всегда даешь себе труд скрывать его!
Захар повернулся и ушел из дому.
Он знал, что останется в истории детоненавистником (все зависит от того, как представить его поведение, например, сегодня). И все потому, что он не мог относиться просто к некоторым весьма обычным вещам.
Монополия на воспитание лежала целиком на Оксане, все время подменяемая любовью, которая ничего не видит и не хочет знать. Кирилл — это все, это комплекс, это рана, это весь свет и смысл, это не обсуждалось. Никто не имел права сюда соваться, иначе как с выражением восторга. При легкой утомляемости, неумении просыпаться, расшатанных нервах — политика такова, что — ничего не знаю, ни во что не вмешиваюсь, все хорошо, я сама была такая же и еще хуже, он замечательный, все его хвалят. Быть им недовольным — это величайшая ересь и бестактность по отношению к Оксане.
Захар решил зайти (или “уйти”) к Даше. Дошел до ее дома и передумал. Пошел пешком через весь город, мосты, дворы и таким образом попал в некое знакомое ему место: Велозаводский рынок, Шарикоподшипниковская улица… Ничего за пять лет не изменилось. Всех усилий советской мафии не хватило, чтобы сделать из “Учколлектора” современный магазин или ресторан. Так и стоял он со своими убогими планшетами за стеклом — и не реклама, и не пойми что. И аптека как была, так и осталась аптекой. И книжный, и ателье на своем месте, и галантерея снова галантерея, уже один раз побывавшая кооперативом для ветеранов Афганистана. И булочная. И море телефонных автоматов с разбитыми стеклами. Скорее всего, это место ни одной душе было не нужно, так и стояло, словно оазис застоя. А они здесь жили, и тоже никому не были нужны…
