История дня, когда перед маленькой Розой предстало видение битвы при Гастингсе{377}, стала для старухи одним из поворотных пунктов, определивших её дальнейшую жизнь, хотя она рассказывалась так часто, что никто, даже сама рассказчица, не смог бы уверенно присягнуть, что в ней было правдой. Я жду их иногда с нетерпением, делилась Роза своими заветными мыслями. Les beaux jours[89]: прекрасные, мёртвые дни. Она снова прикрыла свои углубившиеся в воспоминания глаза. А когда открыла их, то увидела внизу, у кромки воды, без всякого сомнения, начало некоего движения.
Вот что молвила она громко в своём волнении:
— Не могу поверить!
— Это неправда!
— Он не может быть здесь!
На дрожащих ногах, со сдавленной грудью пошла Роза за шляпой, плащом, клюкой. Пока, на зимнем морском берегу, Джабраил Фаришта пробуждался со ртом, полным — нет, не песка.
Снега.
*
Тьфу!
Джабраил сплюнул; подскочил, будто отброшенный отхарканной слизью; пожелал Чамче — как уже сообщалось — счастливого дня возрождения; и принялся выбивать снег из промокших фиолетовых рукавов.
— Боже, яар, — завопил он, прыгая с ноги на ногу, — неудивительно, что у этих людей сердца поросли проклятым льдом!
Вскоре, однако, чистое восхищение таким количеством снега вокруг легко преодолело его изначальный цинизм — ибо он был человеком тропиков, — и он поскакал, мрачный и мокрый, делать снежки и швырять их в своего хмурого компаньона, лепить снеговика и петь дикого, агрессивного исполнения песенку «Динь-динь-дон, динь-динь-дон, льётся чудный звон»{378}. Первый проблеск света появился в небе, и на этом уютном морском берегу танцевал Люцифер, утренняя звезда{379}.
Его дыхание — об этом следует упомянуть — неведомым образом утратило свой прежний запах…
— Пойдём, бэби, — орал неукротимый Джабраил, в чьём поведении читатель может не без оснований почувствовать безумные, выворачивающие эффекты его недавнего падения. — Проснись и пой! Возьмём это место штурмом.
Вернувшись снова в море, чтобы смыть плохие воспоминания и освободить место для дальнейших событий, жадный, как всегда, до новизны, он воткнул бы (будь у него хоть один) флаг, требуя названия для этой чёрт-знает-какой белой страны, его новооткрытой земли.
— Вилкин, — просил он, — шевелись, баба, или ты — проклятый мертвец?
Произнесение этого привело говорившего в чувства (или, по крайней мере, приблизило его к ним). Он склонился над обессиленной фигурой второго, не смея прикоснуться.
— Не теперь, старина Чамч{380}, — взмолился он. — Не тогда, когда мы прибыли.
Саладин: не мёртвый, но плачущий. Слёзы потрясения замерзают у него на лице. И всё тело его покрыто дивной ледяной коркой, гладкой, как стекло, будто сбылся его дурацкий сон. В миазмах{381} полубессознательного состояния, вызванного переохлаждением тела, им овладел кошмар растрескивания, видение собственной крови, пузырящейся из ледяных пробоин, собственной плоти, осыпающейся черепками. Он был полон вопросов: так всё было именно так, я имею в виду, с вашим рукомашеством, и затем вода, вы же не хотите сказать мне, что мы действительно, как в кино, где Чарлтон Хестон{382} простирал свой посох, что мы смогли, через пол-океана, этого никогда не было, не могло быть, но если не так, то как, или мы неким образом добирались под водой, сопровождаемые русалками, море проходило сквозь нас, будто мы были рыбами или призраками, что в этом правда, да или нет, я должен знать, чтобы… но когда глаза его открылись, вопросы приобрели неясность сновидений, так что он не мог более их схватывать, хвосты их щёлкнули перед ним и исчезли, как плавник субмарины. Он посмотрел на небо и заметил, что оно было совершенно неправильного цвета: кроваво-оранжевое, испещрённое зелёным, — а снег был синим, словно чернила. Он с трудом моргнул, но цвета отказались изменяться, создавая впечатление, что он упал с неба в некую неправильность, в некое другое место, не в Англию или, возможно, в не-Англию: в некую поддельную зону, гнилой городок, искажённую страну. Может быть, размышлял он кратко: Ад? Нет, нет, заверил он себя, ибо бессознательное состояние угрожало, этого не может быть, ещё нет, ты всё же не мёртв; но это смерть.
Хорошо; тогда: транзитный зал.
Его пробрала дрожь; вибрация стала настолько интенсивной, что ему пришло в голову, что он мог бы разбиться от напряжения, подобно, подобно… самолёту.
Тогда не существовало бы ничего. Он находился бы в пустоте, и если бы ему суждено было выжить, ему пришлось бы строить всё из ничего, пришлось бы изобретать землю под своими ногами прежде, чем он сможет сделать хоть шаг, но поскольку сейчас у него не было никакой потребности волноваться о таких вопросах, перед ним оказалось неизбежное: высокая, костлявая фигура Смерти в широкополой соломенной шляпе, с тёмным плащом, развевающемся на ветру. Смерть, опирающаяся на трость с серебряным набалдашником, носящая коричнево-зелёные веллингтоновские ботинки{383}.
— Что, спрашивается, вы здесь делаете? — хотела знать Смерть. — Это — частная собственность. Есть свидетельство, — произнёс женский голос, немного дрожащий и более чем немного взволнованный.
Несколько мгновений спустя Смерть склонилась над ним — чтобы поцеловать меня, тихо запаниковал он. Выпить дыхание из моего тела. Он попытался дёрнуться в ничтожных, бессмысленных движениях протеста.
— Он вполне себе жив, — отметила Смерть обращаясь к — кому бы это — Джабраилу. — Но, мой дорогой. Его дыхание: что за ужас. Как давно он чистил зубы?
*
Дыхание одного человека было подслащено, тогда как дыхание другого — равной и противоположной мистерией — прогоркло. Чего они ожидали? Падение вроде этого с неба: они воображали, что не будет никаких побочных эффектов? Высшие Силы проявили заинтересованность — это должно быть очевидно — в них обоих, а у таких Сил (я, конечно, говорю непосредственно о себе) есть зловредное, почти детское пристрастие к экспериментами с упавшими мухами{384}. И ещё, попытайтесь уяснить: великие падения изменяют людей. Вы думаете, они падали очень долго? Что касается падений, я не уступлю почётного места ни одному персонажу: хоть смертному, хоть бес-. От облаков до пепла, вниз по дымоходу, можно сказать; от небесного света до адского пламени… В напряжении долгого погружения, я говорил, должны ожидаться мутации, не все из которых случайны. Неестественный отбор{385}. Небольшая плата за выживание, за возрождение, за становление нового, и это в их-то возрасте.
Что? Мне следует перечислить изменения?
Хорошее-дыхание-плохое-дыхание{386}.
И вокруг головы Джабраила Фаришты (ибо стоял он спиной к рассвету) Розе Диамант померещилось слабое, но отчётливо различимое золотистое сияние.
И что это за шишечки на висках Чамчи, под его промокшим и всё ещё на-своём-месте котелке?
И, и, и.
*
Заметив причудливую, сатирическую фигуру Джабраила Фаришты, гарцующего и дионисствующего{387} в снегу, Роза Диамант не подумала назвать это ангелами. Обнаружив его из окна, сквозь солёно-туманное стекло и замутнённые возрастом глаза, она почувствовала биение сердца: удвоенное, такое глубокое, что она испугалась, как бы оно не остановилось; потому что в этой неясной фигуре она, казалось, различала воплощение самого потаённого желания своей души. Она забыла норманнских захватчиков, как будто их и никогда не было, и поспешила вниз по склону с предательской галькой: слишком быстро для безопасности своих не-очень-здоровых конечностей — чтобы притворно выругать невероятного незнакомца за злоупотребление принадлежащей ей земли.
Обычно она была непримирима в защите своего возлюбленного фрагмента побережья, и когда летние уик-эндеры забредали выше верхней линии прилива, она спускала на них, как на стадо — волков{388}, свою коронную фразу, объясняя и требуя: «Это — мой сад, взгляните». И если они продолжали вести себя неподобающе, — уходитьиззаэтогомычанияглупойстарухи, сэтогозеленогоберега, — она возвращалась домой, чтобы вытащить длинный зелёный садовый шланг и безжалостно направить его на их одеяла из шотландки{389} и пластиковые крикетные клюшки и бутылки с лосьоном для загара, она размывала их детские песочные замки и разбивала их бутерброды с печёночной колбасой, сладко улыбаясь всё время: Вы не будете возражать, если я просто полью свои лужайки?.. О, она была Той, известной в деревне, они не могли запереть её в каком-нибудь далёком доме престарелых, всё её семейство не смело даже попытаться отправить её туда: никогда не заслоняйте моего порога, сказала она им, брошу вас всех без единого пенни — или оставьте меня в покое. Отныне в её владениях, решила она, никаких посетителей за неделю до святочной недели, даже Доры Шаффльботам, свободно приходившей все эти годы; Дора пропустила прошлый сентябрь, она может отдыхать, и всё же это удивительно в её возрасте, как старая форель справляется, все эти ступеньки, она может быть маленькой пчелкой, но дьяволу придётся отдать ей должное, есть что-то великое в её кружевном одиночестве.
