Егор согласно кивнул.
– Надо осторожно, потихонечку, по миллиметру. А сгоряча, сразу – это нехорошо. Ломать – не строить, ты же знаешь.
В этом был весь Лешка: осторожненько наступить на больную мозоль, напомнить о прошлом, чтобы поставить мозги на место, и тут же дать задний ход, нажать на тормоза. Вот и сейчас старый друг уже давил на педаль:
– Значит, говоришь, рекламщик хороший нужен?
Новый кивок.
Лешка подвигал бровями, пошевелил губами, затем радостно хмыкнул и щелкнул себя пальцами по лбу: верный признак снизошедшей блестящей идеи.
– Так это гораздо проще, чем тебе кажется.
Егор вытащил мобильный и приготовился записывать номер, спросил живо:
– Твой знакомый? Приятель? Диктуй номер!
Лешка весело гоготнул:
– Ага. Знакомый. Хороший знакомый, скажу тебе.
– Так говори цифры, чего тянешь?
Друг даже в карман не полез, диктовал Егору номер по памяти. Егор нажимал цифры. На предпоследней до него наконец дошло:
– Это же мой номер.
– «Это же мой номер», – передразнил его Лешка. – Твой. А чей же еще? Ты единственный мой знакомый блестящий рекламщик, отличный, знающий профессионал. Как говорится, и с руками, и с головой. Распустил нюни, как девица, смотреть противно! – Егору на секунду показалось, что Лешка сейчас плюнет в свою тарелку, но обошлось. А ругаться тот продолжал:
– Ты, Егорушка, зажрался.
– Почему это? – Егор возмутился. – Я тебе о том, что бизнес не идет, бабки кончаются, а ты говоришь – зажрался.
– Конечно, зажрался. Бабки кончаются, а ты ноешь: «Ой, помогите мне! Ой, спасите! Тону!» Ты табличку на пляже помнишь?
– Какую табличку? – оторопел Егор.
– А такую: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Сидит тут, понимаете ли, директор. Ах, найдите мне человечка, который мне тучи разведет руками или каким другим местом.
Теперь хохотнул Егор и уже почти весело поведал другу, что с «другим местом» он как раз только что завязал, отправив его (то есть ее – Людочку) куда подальше.
– Молодец! Но, – Лешка назидательно поднял палец, – главное – не свернуть с правильного пути.
– Ты хотел сказать с праведного? – снова хмыкнул Егор.
– Я что хотел сказать, то и сказал. Не сворачивай с того пути, на котором ты сам себе хозяин. Захотел взять – взял, захотел уволить – уволил, а в помощи нуждаешься – так не откажи себе. Ты образование получал? Получал. Уму-разуму учился? Учился. Вот и давай, крути шестеренками, как там у вас в рекламе принято перегрызать друг другу глотки. А то привык к тому, что тебе все в клювике подчиненные приносят, а ты только совещания проводишь да указания раздаешь и все хочешь найти тех, кто ответит тебе на вопрос «как?». Нет, друг мой, так не получится. Ты давай сам придумай – как, а людям расскажи – что, и они тебе помогут. Вот так вот. – Лешка промокнул салфеткой жирные губы и махнул рукой официанту, попросив счет.
– Леш, – Егор почувствовал, что на этом час добрых советов заканчивается, и забеспокоился: – Так что мне делать-то?
– Продолжать делать то, что делал до нашей встречи. Думай, Жора, думай! И что-нибудь обязательно придумаешь.
– Да что я придумаю-то? – горячо зашептал Егор. – В нашем бизнесе велосипед изобрести невозможно.
– Велосипед невозможно, а ловесипед вполне.
– А это что такое?
– Да понятия не имею. Вроде похоже на велосипед, но не он. – Лешка подмигнул Егору, и они заржали громко, по-мужицки, на весь ресторан. Когда вытерли выступившие слезы, Лешка поднялся, пожал Егорову руку, сказал:
– Ну, бывай. Дольше лясы точить не могу, у меня совещание. – И снова подмигнул, будто хотел сказать: «А что такого? Я кризис пережил, теперь могу себе позволить снова просто руководить».
– Леш, – окликнул Егор, – а что, если какую-нибудь международную акцию забубухать? Ну там американских клиентов задействовать или английских.
– Да хоть французских, – обернулся друг и, глядя Егору в глаза, добавил как ни в чем не бывало: – Хотя я забыл, ты же с французским давно завязал. – Сказал и ушел, хотя прекрасно знал, что оставил друга теперь не с просто открытой мозолью, а с кровоточащей раной. Ничего Лешка не забыл. Да и Егор обо всем прекрасно помнил. Он еще долго сидел за столом, так и не притронувшись к еде. Из ступора вывел телефонный звонок. Звонила жена. Маша поинтересовалась, когда его ждать.
– Поздно, Машуль. Много работы.
– Что-то срочное? – Он буквально видел, как у переносицы Машины брови сошлись в натянутую морщинку. Конечно, она давно ничего не слышала о новых проектах и срочных заказах и вдруг опять: «Много работы».
– Машуль, правда много. Я тебе потом объясню. – Ну не рассказывать же сейчас о том, что он должен срочно придумать миллион эффективных способов по вытягиванию бизнеса из болота.
– Ну-ну, – заметила жена, и Егор услышал промелькнувшую в ее голосе нотку ехидства. Впрочем, Маша наверняка хотела, чтобы он ее услышал. Нотка его огорчила, даже разозлила. Разозлилась и жена, которой он, оказывается, утром обещал прийти пораньше, чтобы всем вместе поужинать и потом поиграть с Минькой в «Монополию». А Егору теперь не до игры, ему бы жизнь в «Монополию» переиграть. Но объяснять ничего Маше не стал. Сказал: потом – значит, потом.
Маша язвительно спросила:
– И что же мне прикажешь делать?
Егор, конечно, понял. Она имела в виду: «Ужин будет теперь совсем не таким. Станешь есть все разогретое, а это уже не то. К тому же я хотела все красиво сервировать и свечи зажечь, а теперь ты придешь усталым. Какие уж тут свечи? А Миньке я что скажу? Он ведь ждет. Ему обещали. Вдвоем ведь неинтересно в «Монополию». Маша ждала ответа. Егор и ответил. Ответил резко и невпопад, но в словах этих было все, что так долго копилось в его душе, а теперь выплеснулось, растревоженное дурацкими намеками друга:
– Сходи в парикмахерскую!
– Куда? – Маша растерялась.
– В парикмахерскую, – уже спокойнее повторил Егор и вдруг буквально увидел, как в голове проносится мысль. Она хотела ускользнуть, но ему удалось ухватить ее за хвост и разглядеть получше. – В парикмахерскую, – повторил он уже не жене, а самому себе. – В парикмахерскую, – снова повторил он, выключил телефон и вышел из ресторана. Нет, он направился не в парикмахерскую, а к себе в кабинет. Необходимо было тщательно обдумать пока еще совсем сырую, скользкую и не слишком четкую идею. Но чутье Егора подводило редко, и сейчас он понимал, как никогда: если сложить пазл, то картинка получится по-настоящему удачной. Дело было за малым: составить части этого самого пазла. Егор взялся за дело.
Марта писала музыку. Получалось плохо – она это чувствовала. Происходящее, как ни странно, грусти не вызывало. Был задор, легкая злость и охотничий азарт. Чем больше листов, испещренных нотами, оказывалось в помойке, тем сильнее она продолжала стараться.
Из салона звонили через день и сначала заискивающе, потом требовательно и теперь уже угрожающе интересовались, когда наконец закончатся неожиданные каникулы их лучшего косметолога. Марта представляла перекошенное злобой лицо Данилевич и улыбалась. Настроение улучшалось, и очередная проба мелодии казалась ей немного лучше предыдущей.
– Уволят, – боязливо сообщала ей по телефону Натка, которая в жизни не боялась ничего, кроме потери работы. – Что тогда делать будешь?
– Устроюсь в другой салон и тебя пристрою. И почему меня уволить должны? Я кодекса не нарушала, а за свой счет мне подписали.
– А Данилевич кто-то стукнул, что у тебя нет никакой бабушки и ты никак не можешь о ней заботиться.
– Ой, ну тогда пускай увольняют. Это лучше, чем стоять перед директором и ощущать себя снова будто в детдоме. Ты – никто и ничто, над тобой верховная власть, которая хочет – по головке гладит, а нет – грозит пальчиком.
Натка вздыхала, спрашивала:
– У тебя хоть что-нибудь получается?
– Ни черта!
Новый вздох, потом жалобное, совсем непохожее на Натку:
– Марточка, ты уж постарайся.
– Пытаюсь. Знаешь, я думаю, мне надо педагога взять.
– Какого еще педагога? Ты о чем?
– Да по музыке. Пальцы с непривычки плохо слушаются, надо, чтобы заново поставили руки.
– Ты концерты давать собираешься?
– Почему нет?
В трубке воцарилось напряженное молчание, и Марта не выдержала: расхохоталась. Отсмеявшись, попробовала подлизаться:
– Тусь, ты слишком серьезно ко всему относишься.
– А у меня жизнь такая, – оборвала Натка, – не до смеха. А ты издеваешься!
– Я и не думала!
