– А что глядеть-то надо было, Свет?
– Так наследство же! Обженились бы с ним, деток настругали, и ничего делить бы не пришлось. А он попользовался и еще у мамочки спросил, правильно ли сделал. Совсем своей башки на плечах нет. И на фига мне такой муж, спрашивается? Нет, все, что ни делается, все к лучшему. Я и братца такого – барышню кисейную – тоже иметь не хочу.
Светка бодрилась, а Марта думала о наследстве. Вот растет у Наткиных родителей любимая дочь. И не просто любимая, а обожаемая настолько, что глазом не моргнут – любую прихоть выполнят. Неужели они по доброй воле пойдут на то, чтобы оторвать от сердца часть причитающихся ей ценностей в пользу какой-то «голодранки»?
– Тусь, надо бы Марте платьице купить к твоему дню рождения, а то она выглядит как голодранка. Неудобно с гостями за стол сажать. – Эту фразу Наткиной матери Марта услышала год назад и прекрасно уловила, что произнесено это было с большей долей брезгливости и сочувствия. Девочка расстроилась, но не обиделась. Она тоже помнила, что опрятный облик симпатичной малышки из сна разительно отличался от того, как Марта выглядела сейчас. Но суть была в том, что изменить его Наткина мать хотела ради общественного мнения, а не ради благополучия девочки. В общем, иллюзиями Марта себя не тешила – бешеной любви Наткины родители к ней не испытывали и готовы были принять в своем доме больше в качестве приживалки, нежели дочери.
Принимать участие в подобном фарсе не хотелось. Но Париж… Париж и Натка – вот то, отказаться от чего было ужасно сложно. Да что там сложно? Практически невозможно. Париж манил своей музыкой и казался по меньшей мере неким недостижимым чудом света, которое совершенно неожиданно обещало обернуться реальностью. А Натка будоражила сознание бесконечной радостной трескотней о том, как замечательно они заживут в этом самом распрекрасном Париже.
– Были у директора, – сообщила Марте подруга после новогодних праздников. – Все в полном порядке, собирают документы. Скоро помашешь детдому ручкой. – Натка пристально посмотрела на Марту, прищурилась: – Ты что, не рада?
– Рада, конечно, рада, – сказала Марта и продолжила готовиться к конкурсу. Она медлила, тянула и сомневалась, не было в ней решимости ни поведать подруге о своих сомнениях, ни признаться педагогу в возможном скором отъезде. Тревожность Марты, ее погруженность в себя верная Натка не замечала. Она была слишком переполнена эмоциями от предстоящих событий и даже не сомневалась в том, что подруга должна чувствовать то же самое. Но Натка все же была еще ребенком, а вот взрослый внимательный человек не мог не обратить внимание на изменившееся состояние Марты.
– Что с тобой? – Ритуля пытливо смотрела на Марту своими прекрасными глазами, и Марта не знала, куда ей деться от этих глаз. Никогда еще она не оставалась с француженкой один на один, и теперь в пустом, пусть даже маленьком кабинете ей казалось, что эта фея видит ее насквозь. И подумалось Марте о том, что у фей обычно бывает волшебная палочка, один взмах которой может разрешить все беды и сомнения героини. Ах, как нужна была Марте такая помощь. Помощь любая: действием, дельным советом или просто ласковым словом. И она поделилась тем, что мучило ее уже несколько месяцев. Учитель слушала, не перебивая и ничего не переспрашивая. Иногда хмурилась, когда речь заходила о Наткиных родителях, но чаще улыбалась, внимая тому, с каким вдохновением Марта рассказывает о своих музыкальных занятиях. Марта говорила и говорила, а в конце спросила с надеждой:
– Что же мне делать? Ехать – не ехать? Как быть?
Она ожидала какого угодно ответа, но только не этого:
– Не знаю, – спокойно сказала Ритуля, – тебе решать.
– Как? Как не знаете? – Подбородок девочки задрожал от разочарования и обиды. Она поделилась самым сокровенным, а толку никакого.
– Твоя жизнь – твое решение. – Тон учительницы оставался ровным, голос был четким и каким-то обволакивающим, будто заставляющим Марту прислушиваться к тому, что она говорит. – Никто не даст тебе правильного совета, Марта. Ты можешь послушать другого человека, последовать его воле, а потом пожалеть. Зачем? Твори свою судьбу сама.
Слезы на ресницах Марты высохли.
– А если я ошибусь?
Ритуля накрыла ее дрожащую ладошку своими красивыми длинными пальцами:
– Но тогда это будет только твоя ошибка, верно? И не тяни, Марта, решай.
– Неудобно…
– В каком смысле? – Ритуля посмотрела на Марту взглядом, которым обычно одаривала врунишек, сообщавших о том, что случайно забыли тетрадь с домашним заданием дома.
– Перед Наткой, или перед Серафимой, или перед обеими сразу.
– Понятно, – глаза француженки смотрели на Марту чуть насмешливо. Она усмехнулась и сказала: – Пустое это занятие, Марта, стараться никого не обидеть. Есть ситуации, в которых по определению не может быть хорошо всем без исключения. Ты должна сделать выбор!
– Значит, либо Натка, либо Серафима. – Девочка тяжело вздохнула, на ресницах снова заблестели слезинки. – В пользу Парижа или в пользу конкурса.
– В пользу себя, Марта. Действуй в своих интересах.
– Но если бы я только знала…
– Чего хочешь больше?
Марта угрюмо кивнула:
– Вот если бы можно было просто затаиться, подождать и положиться на обстоятельства…
– Нет! – От неожиданной резкости Ритули Марта вздрогнула, увидела, как по лицу француженки пробежала трагическая тень, но женщина быстро взяла себя в руки и вернула голосу прежнее спокойствие и убедительность: – Никогда, слышишь, Марта, никогда не полагайся на волю случая!
– Почему? Бывает же так, что все независимо от тебя складывается самым чудесным образом?
– Бывает. – Учительница отвернулась, и на мгновение Марте показалось, что глаза Ритули наполнились влагой, но спустя секунду она уже вновь смотрела на девочку ясным взглядом и продолжала: – Но бывает, что обстоятельства оказываются слишком жестоки. – Она помолчала и добавила с каким-то надрывным, непонятным Марте отчаянием: – И ты ничего, ничего не можешь с этим поделать.
– Маргарита Семеновна, – Марта сама уже потянулась и дотронулась до дивных пальцев, которые почему-то дрожали: – Я ведь могу потерять единственную настоящую подругу…
Учительница встала из-за стола, за которым сидела, обошла его и склонилась к Марте, сидящей за партой напротив. Она обняла ученицу, погладила ее по голове и сказала настолько уверенно, что усомниться в ее словах было невозможно:
– Если подруга действительно настоящая, то никуда она не денется.
Ритуля оказалась совершенно права, хотя поначалу Марта кляла себя последними словами за то, что послушалась своих истинных желаний и объявила Натке о том, что ни в какой Париж не поедет и останется в детдоме. Натка, конечно, рвала и метала, обвинила Марту в беспросветной глупости и заявила, что такой шанс выпадает только один раз в жизни.
– Но конкурс тоже, возможно, мой единственный шанс в музыке.
– В музыке? Так ты из-за музыки собралась тут торчать? Да тебе во Франции папа самого Леграна в учителя притащит.
– Нат, у Леграна и без меня забот хватает. Очень ему нужно сомнительное русское дарование. А вот если я с дипломом буду, с медалями, с кубками – это уже другой разговор. Может, тогда на меня и обратит кто-нибудь внимание. Так что сначала надо чего-то добиться, а потом уже с этим в Париж ехать.
– Да кто тебя пустит за границу?
– Если стану пианисткой или композитором, то, может, и пустят. Чего же не пустить? Артистов сейчас не жалуют после истории с Годуновым. А мне очень надо стать, Нат. А в Париже я навык потеряю, правда. Ну, наймут мне твои родители учителя, но это совсем не то. А во французскую музыкальную школу, сама понимаешь, меня никто не отпустит.
– Не отпустит, – мрачно согласилась Натка, но не разговаривала с Мартой до самого отъезда.
– Она ненастоящая? Ненастоящая, да? – спрашивала Марта у Ритули, заливаясь слезами. И француженка снова обнимала ее, и гладила ее по голове, и успокаивала:
– Настоящая, Марта, поверь мне, настоящая.
– Так что же мне делать?
– Ждать.
Марта ждала, верила и надеялась, хотя ждать уже не было никаких сил, верить – никакой мочи, а надеяться – никакого желания. Но она ждала и в конце концов дождалась. Через месяц после Наткиного отбытия в Париж Марта получила письмо от подруги, в котором между строк читалась прежняя решительная, добрая и восторженная Натка. Впрочем, восторгалась она не между строк, а откровенно. Писала о том, что облопалась круассанами и горячим шоколадом, о том, что на Елисейских Полях нет никаких полей, и о том, что «представляешь, Наполеон похоронен в шести гробах». В общем, о пустой ерунде, от которой на душе у Марты стало легко, тепло и спокойно. К тому же прочитанное позволило ей убедиться в правильности принятого решения. Натка сообщала о том, что папа пропадает на работе, мама скучает и почему-то часто плачет. «Короче, какой-то семейный кризис. Фу, гадость». Марта чувствовала облегчение от того, что находится далеко от этой Наткиной «гадости». А еще большую радость и окончательное Наткино прощение она ощутила, когда в самом конце письма она увидела приписку: «Милый Моцарт, желаю удачи в твоих музыкальных экзерсисах!»
