– Поехали, – говорю я Бэну.
– Ты уверена? Он же тут.
– Поехали, – резко повторяю я. Больше Бэн ничего не говорит. Разворачивается, и мы едем.
36
К тому моменту как мы снова выезжаем на шоссе, Коди из меня словно пылесосом высосало. Бэн бросает в мою сторону взволнованные взгляды, но я от них уворачиваюсь. Я его избегаю. Скомкав свитер, я кладу его между головой и окном и со временем отключаюсь.
Когда я просыпаюсь несколько часов спустя, прохладный горный воздух Сьерра-Невады уже сгорел в сухой и жаркой пустыне Невада. И уже почти можно забыть, что мы сворачивали в ту сторону.
От жары в голове плывет, во рту металлический привкус, на губах сухая корочка – полагаю, слюни текли. Бэн смотрит на меня, и, хотя мне самой было приятно видеть, как он спит, себя я чувствую словно обнаженная.
– Где мы? – спрашиваю я.
– Буквально хрен знает где. Какое-то время назад проехали некий Хоторн, больше ничего не могу сказать. Даже тачек других не попадается. Что хорошо – гнать тут можно вовсю.
Я бросаю взгляд на спидометр. Сто сорок пять километров. Впереди длинная прямая полоса дороги, на которой поблескивают миражи – оазисы с водой, которых на самом деле нет. Стоит только доехать до одного из них, как он исчезает, а на горизонте появляется новый.
– Если и дальше ехать в таком темпе, в Вегасе будем к пяти, а в Лафлине к семи, – сообщает Бэн.
– О.
– Ты в порядке?
– Почему ты об этом все время спрашиваешь? – Я тянусь рукой к теплому «Доктору Пепперу». – Гадость какая.
– Заметишь Севен-Эллевен, кричи, – он как будто рассердился, но потом смотрит на меня и словно смягчается. Бэн открывает рот что-то сказать, но передумывает и молчит.
– Что? – со вздохом спрашиваю я.
– Дело не в тебе, а в нем.
Я все еще чувствую себя перед ним голой и рявкаю в ответ.
– Ты это говоришь девчонкам, когда бросаешь их? Дело не в тебе, а во мне.
Бэн поворачивается ко мне, потом снова переводит взгляд на дорогу.
– Может, и говорил бы, если бы до этого доходило, – холодно отвечает он. – Но я имел в виду твоего отца.
Я молчу. Я не хочу разговаривать об отце, или кем там был этот мужик.
– Да он мудак, – продолжает Бэн. – И к тебе он ничерта отношения не имеет.
Я все не отвечаю.
– Я, может, конечно, не представляю, что ты чувствуешь, но так моя мать говорила мне о моем отце. Что дело не во мне. А в нем. А я ей никогда не верил. Думал, что она просто утешить меня пытается. Потому что уж наверняка я виноват. Но, глядя на тебя и на этого дебила, я готов пересмотреть свою позицию.
– В каком смысле?
Бэн смотрит строго на дорогу, словно ровное прямое шоссе требует предельной концентрации.
– Если твой отец изначально козел – а изначальнее, чем вообще отрицать твое существование, и не придумаешь, – это не потому, что ты сделала что-то не так. Это он делал все не так, – поспешно говорит он. Затем добавляет: – И, может, это не мое дело, но мне хотелось сказать тебе это последние примерно четыреста семьдесят восемь километров.
Я смотрю на Бэна. И снова задаюсь вопросом: как вышло, что мы чувствуем во многом одинаково и при этом такие разные?
– Ты винил себя в ситуации с твоим отцом? – спрашиваю я.
Бэн молча кивает.
– За что?
Он вздыхает.
– Я был чувствительным ребенком. Плаксой. Чуть что, бежал к мамочке. А он этого терпеть не мог. Велел быть мужиком. Я пытался. Стать покруче. Как он, – Бэн кривится. – Но отец меня все равно терпеть не мог.
Я не знаю, что ответить. Говорю лишь, что сочувствую.
Он на миг отпускает руль и вскидывает руки в воздух, словно говоря: «Что тут поделаешь?»
Я еле сдерживаю желание коснуться его щеки. Я даже представить себе не могу, каково это – жить с отцом, у которого такие представления о том, каким должен быть мужчина. Пытаться одновременно и подражать ему, и бежать от этого. Потом я думаю о Трише. О том, что ее почти никогда не было, о ее бесконечной череде интрижек на три месяца. О том, как она отказывалась знакомить меня с отцом. О том, что она от своей роли практически отказалась и как бы «сдала» меня Гарсиасам. Я всегда ее за это презирала, но теперь думаю, не стоит ли сказать ей спасибо.
Ближе к Вегасу машин становится больше, а потом вдруг мы оказываемся в огромном городе, странном и непонятном, а час спустя мы снова черт знает где, а через час после этого – в Лафлине.
Лафлин представляет собой странный гибрид: отчасти безликий город пустыни, а в центре, по берегам Колорадо, многоэтажные отели. Мы минуем угнетающую центральную полосу, после которой попадаем в более скромный район казино-мотелей и останавливаемся у «Вэгон Вил Отель/Слот-машины», в котором, если верить рекламе, предлагают номера за сорок пять баксов за ночь.
Мы подъезжаем, звоним в звонок, и дружелюбная женщина с косами спрашивает, чем она может быть нам полезна.
– Два номера есть? – спрашивает Бэн.
Деньги тают быстрее, чем я ожидала. Я вспоминаю о том, как во вчерашнем мотеле у меня начался приступ паники и как Бэн утешал меня по телефону. И о том, что он сегодня сказал в машине.
– Давайте один с двумя кроватями, – говорю я.
Я плачу, и мы идем в машину за вещами. Когда мы выезжали, тачка была такая чистенькая, а теперь в ней снова гора мусора. Я пытаюсь немного навести порядок, пока Бэн относит наши рюкзаки в номер.
Когда я поднимаюсь, он крутит в руках какие-то бумажки.
– Тут есть меню на вынос. Хочешь, сходим, возьмем чего-нибудь? Или закажем пиццу?
Я вспоминаю нашу встречу несколько месяцев назад: буррито, телик, диван.
– Давай пиццу.
– Пепперони? Колбаса? Или и то и другое?
– Что-нибудь одно, – со смехом отвечаю я.
Бэн смотрит в меню, и через полчаса у двери появляется пицца, чесночные булочки и огромные цистерны с «Пепси» и «Доктором Пеппером». Мы раскладываем все это на полотенце на одной из кроватей и садимся, скрестив ноги, как будто у нас пикник.
– Господи, как хорошо наконец-то выбраться из машины, – говорю я.
– Ага. У меня иногда после турне еще несколько дней жопа вибрирует.
– Жаль, что тут кровати не с вибромассажем, а то можно было бы продлить удовольствие.
– Я таких, вообще-то, и не видел ни разу, – отвечает Бэн.
– Да и я тоже. Я и в мотелях-то не так часто бывала, – если уж совсем начистоту, то все мои отели и мотели можно пересчитать по пальцам одной руки. Триша никуда ездить не любила. Так что все мои путешествия проходили с Гарсиасами, да и с ними мы обычно либо ходили в поход, либо ездили к их родственникам.
– Значит, до этого у тебя было не так много возможностей поселиться в мотеле в одном номере с парнем? – как бы небрежно говорит Бэн, почему-то уделяя при этом чрезмерное внимание корке от пиццы.
– Ни одной.
– Значит, это у тебя впервые? – продолжает он. – В одном номере с парнем на двоих? – Как-то он на удивление застенчив.
– У меня раньше вообще ничего с парнем на двоих не было.
Бэн отвлекается от корки и пристально смотрит на меня, словно пытается понять, о чем это я. А я смотрю на него, чтобы он по взгляду догадался. Его нежно-голубые глаза, похожие на безлюдный бассейн мотеля, расширяются от удивления.
– Вообще ничего?
– Нет.
– Даже… пиццу вместе не ели?
– Ох, ну просто так ели. Но не на двоих. Тут большая разница.
– Да?
Я киваю.
– А сейчас как?
– А что сейчас?
Он смотрит на меня.
– А как это выглядит? – спрашиваю я.
Бэн жутко смутился и нахмурился, словно уже не понимает, о пицце ли речь. И смотрит на ее останки.
– Выглядит так, будто ты съела два кусочка, а я четыре, так что тебе пепперони нравится меньше, чем мне.
Я киваю, показывая на кучку жирных кружочков, которые я выковырнула из пиццы.
– И все это произошло в номере мотеля, в котором мы сидим вместе, – продолжает он.
Я снова киваю. И на миг вспоминаю о своей клятве никогда не спать с ним под одной крышей. Он, может, тоже такую себе дал. Очевидно, что сегодня я ее нарушаю, хотя, если честно, в своих намерениях я преступила ее уже давно. И все это как будто уже не важно.
– И что это означает? – спрашивает Бэн, стараясь делать вид, что это ничего не значит, хотя выглядит он очень взволнованным и юным.
– Это значит, что он у нас с тобой один на двоих, – это все, что я готова ему дать, хотя, сказать по правде, по ощущениям, это довольно много. Затем мне вспоминаются собственные слова, которые я вчера сказала ему, пытаясь убедить его поспать: можно составить новые правила.
Думаю, это сейчас у нас и происходит.
37
Просыпаюсь я в темноте, хотя сквозь плотные шторы пробиваются лучи яркого утреннего солнца. На часах десять тридцать. А отключилась я в районе полуночи.
