– Дай мне, пожалуйста, номер телефона клиники.
– Конечно. Знаешь, он отрастил волосы, а их надо содержать в порядке, так его подружка ему их моет; надо бы его подстричь.
– Девушка у него все та же?
– Да, Катерина, она немножко дурочка. Познакомишься с ней. К Рождеству Франческо вернется домой, и если ты не имеешь ничего против, мы с Эудженио подумали – не пригласить ли и ее на рождественский обед.
– Да-а, совсем скоро Рождество…
Чудный праздник. Обычно Рождество он проводил в Турине вместе со своими прихожанами, туда же приходили и епископ, и кардинал, а вечером шел к своим дорогим. От этих воспоминаний он растрогался. Нет, даже и думать нечего, что он выйдет из конклава к этому времени. Скорей всего, будет один на Рождество, и это впервые после стольких лет, когда был вместе с родными.
Тени, двигающиеся за тем матовым с темножелтым оттенком окном, вдруг исчезли; через некоторое время, там погасят свет и отправятся спать.
Нет, нужно сдержаться, совладать с собой, иначе сестра почувствует. Не надо ей рассказывать, а то как бы она с обычной для нее иронией по поводу конклава и кардиналов не сказала бы чего худого.
Собака, которую теперь не каждое утро было слышно, вдруг залаяла. Потревоженные коты в его комнате повернули морды.
– Этторе, ты здесь? Слышишь меня?
– Еще как.
– Ну, так тебе подходит мое предложение про Рождество насчет девушки Франческо?
– Ну, конечно, Клара…
– Придется надеть черное, папу, в общем, не выбрали еще… – пошутила сестра.
В свойственной ей манере, с долей всегда едкой иронии. Он впервые, с тех пор как был замурован здесь, не откликнулся, не пошутил в ответ.
– Ах, Клара, мне бы только выйти отсюда!
– Я тебя выведу из этой клетки, скажу – ты нужен, чтобы сторожить Франческо… – голос у Клары теперь был совсем другой, гортанный и тихий, будто тень страха мешала и ей тоже.
Брат и сестра помолчали, слушая дыхание друг друга.
Колокол в Болонье – на церкви Сан Доменико, рядом с домом Клары – отбил точное время: девять и три четверти. Да, он придет к ней в дом, где всегда для него приготовлена комната, которую домашние называют, в шутку или хвастаясь, «комнатой кардинала».
Мальвецци вернулся к разговору о племяннике.
– Ну, так ты мне дашь номер телефона Франческо?
– 05165632, можешь звонить когда тебе удобно, он в комнате один.
– Хорошо, завтра утром, после мессы, часов в восемь позвоню. Передай ему.
– Я его сейчас предупрежу. Постарайся звонить нам почаще.
Но как это – звонить почаще. Не говорить же ей – мол, сижу между курами, котами и совами, в постоянном страхе перед очередным наступлением Злого Духа, заставляющего кардиналов думать о побеге, Злого Духа укравшего патриарха из Бейрута и веру в реальность существования выборщиков викария Христа?
Она ведь не видит, в какой атмосфере тут ему живется. Она ведь не сможет понять склонность молодых капелланов, да и пожилых прелатов к сладчайшему безумию. Не может же он рассказывать такие вещи, да и привыкать стал к этой атмосфере тихого течения времени, словно к вечности. Может быть, так начинается сумасшествие? Может быть, так начинается старость – под сурдинку, потихоньку впадаешь в детство; тело теряет цвет, арку бровей, мягчит грудь, округляет бедра? И болезни незаметно захватывают всего человека. Вот и выходит, что конклав стал школой настоящих упражнений в духовности, вершину которой не могут освоить ни черный кардинал, ни, тем более, иезуиты.
Нет, такое ей рассказать невозможно. Позвонит Франческо завтра, не теперь, чему так удивилась сестра. Что-то его в данный момент держит, впрочем, как и другие просьбы о помощи в последние недели.
– Хорошо, Клара, теперь нам надо попрощаться, скоро поговорим еще.
– Когда?
– Через несколько дней, может быть послезавтра.
– Тогда до воскресения, Этторе. Обнимаю.
Положил трубку. Присел на соседнее кресло. Одна сова, сидящая на перекладине для занавесок, с силой бросила в его сторону схваченную летучую мышь. Летучая мышь шмякнулась об пол. Сова тоже была нехороша: она кровила, одно крыло никак не складывалось, спустилась на пол рядом с мышью. Прогнав кота, он поднял мышь на стол, подальше от кошачьих глаз.
Во второй раз позвонил телефон.
– Дядя! Ты никогда не выйдешь из этой норы? Не устал еще играть в выборы папы?
– Франческо… как ты себя чувствуешь? Ты же попал в дорожную катастрофу, уже пришел в себя?
– Конечно, бедро и три сломанных ребра – это не так страшно; правда, это занудство длится вот же сорок дней, так же долго, как ваш конклав. Я о тебе всегда помню – мы ведь не виделись с лета!
– Знаю, знаю. Когда экзамен по конструкциям?
– Сдам на следующий же день, как выйду отсюда. Столько времени учил!
– Знания не пропадают; вот увидишь, получишь высокий балл.
– Да, нет я – не отличник; мне хватило бы и среднего балла. А ты как, дядя? Как дела? Хотел бы посмотреть, на что вы там тратите время! Иногда слышу новости о вас, ищу твое имя, но о тебе, дядя, ни слова!
– Ну, я же – не футболист, Франческо. Лучше не слышать обо мне… Тут идет наша жизнь, почти как твоя, в клинике, слегка переполненная отчаянием, думаю…
– Нет, ты ошибаешься, здесь у меня великолепные медсестры и у меня впечатление, что у них с врачами…
– Франческо, кажется, это не тема для разговора с дядей-кардиналом, тем более, запертым в конклаве. Во всяком случае, я тебе сказал полуправду, здесь мы тоже немножко развлекаемся, но нашими способами…
– Как, какими способами, дядя Этторе?
– Играем в прятки, дорогой Франческо, и в который раз уже так удачно, что не можем найти, даже после конца самой игры, – кто же спрятался. Потом танцуем, но иногда без передышки всю ночь до самого рассвета, пока нас от усталости сон не свалит. А затем играем с иллюзионистами; подумать только, что среди нас есть один такой молодец, которому удалось восстановить фреску «Страшный Суд» в Сикстинской капелле потом испариться. Большое развлечение доставляет борьба между животными – куры и скорпионы, крысы и коты, летучие мыши и совы – случается делаем ставки: кто кого. Когда мы устаем от этих развлечений, идем в Сикстинскую капеллу выбирать папу, а потом отдыхаем в облаках пара турецкой бани в бастионе Сан Джованни. Ну-ка, скажи, разве мы не развлекаемся до смерти в нашем конклаве, дорогой Франческо!
– Ах, дядя, ты – молодец, какая сила духа, какой ты сильный человек…
Насмешки молодого человека его заразили, в ответ заставив весело рассмеяться. В это время раненая сова вернулась на свое место над занавесками. Неплохо ему удалось так пародировать их правду. Но ведь на это его вдохновил Франческо; разговаривая с Кларой, вряд ли он мог бы поддаться такому настроению.
– Итак, высокопреосвященный дядя, я могу быть спокоен, ты там неплохо устроился, и мы скоро увидимся, на Рождество.
– Так-то лучше! Конечно к Рождеству я привезу несколько кур из конклава и к новогоднему столу заодно… Увидишь, какие они жирные…
И пока Франческо, все еще смеясь, прощался с ним, кардинал-архиепископ из Турина, почувствовал, как кольцо безумия сжимается вокруг него, несмотря на его жалкую попытку обратить все происходящее в шутку, в сказку, в глупую буффонаду, и в комических красках без всякой святости пересказать правду. И потому только, что он и другие кардиналы в конклаве становятся похожими на трубадуров, шутов, юродивых во Христе, которые побуждают Бога проявить себя в провокационном спазме. Конклав, ставший похожим на карнавал, толкает Его в другую часть мира. Солнце теперь поднимается не с востока, с запада…
Душа перевернулась после этого вывода; он решил – часы отбили половину одиннадцатого – пойти в бастион Сан Джованни. Открыв дверь в прихожую бани, обнаружил, что совершенно не удивлен находящейся здесь огромной толпой.
Были все: французы, немцы, испанцы, итальянцы из курии и епископств, африканцы, южно– и североамериканцы.
Едва нашел свободную раздевалку.
Натолкнулся на кардинала Пайде, раздевавшегося в соседней кабинке.
– И трое… – сказал он, вздыхая и глядя в упор на бывшего трапписта.
– И трое… что?
– …И трое, дорогой Пайде, трое из наших никогда больше не придут сюда: Контарди, Маскерони и Угамва…
– Нельзя ставить на одну доску тех двух с нашим великаном-заклинателем: Угамва вовсе не умер.
– Уверен? Думаешь, это была магия?
– Нет, точно я все-таки не знаю – умер ли он. Но мы должны за него молиться, упоминать его в наших богослужениях.
Этторе Мальвецци ничего не ответил, но его лицо начало меняться. В его ушах вновь зазвучал смех Франческо и опять заразил его. Он засмеялся, не думая, смотрят ли на него. Не смог сдержаться и засмеялся вновь.
