У меня дело с этими видениями до того дошло, что однажды в столовой я ковырнул ложкой, а из борща вдруг вылез в натуральную величину Иосиф Виссарионович, да, да, в генеральской форме, с усами, с трубкой, естественно; я еще удивился и сказал:
— А все говорят, что вы маленький человек.
— Это вы очень точно заметили, — ответил он. — Сталин очень-очень маленький человек. Но он лучше других знает все плутни оппозиционеров и видит всех насквозь. Что ты, Миша, задумался? — обратился он к всенародному старосте.
— Нет, нет, ничего, все в порядке.
— Скрываешь? Нехорошо, Михаил, скрывать, у меня от тебя никогда не было секретов. Ну скажи, признайся хоть раз, о чем ты думал, отдельно, когда у нас такая дружба за столом…
— По жене заскучал, едрена вошь, — это Климентий Ефремович пошутил…
Через два дня жену Калинина арестовали. Снова застолье у вождя. Не явиться нельзя. И хмуриться за столом нельзя. Надо ликовать вместе с вождем, вместе с трудовым рабочим классом и с трудовым крестьянством. И все же всенародный староста хмурится.
— Что это ты, товарищ Калинин, опять чем-то недоволен?
— Нет-нет, Иосиф, все хорошо…
— А что-то глаза у тебя невеселые? Что у него глаза такие, Клим?
— Не успел похмелиться, едрена вошь.
— Так налейте ему, налей ему, Лаврентий. Что тебе налить, Миша? Налейте ему самого крепкого!
Калинин отталкивает протянутый бокал.
— Ну зачем же обижать старых друзей, — смеется Берия. — Боишься, думаешь, отравленное. Смотри, я пробую при всех. Так, а теперь можно и выпить.
Общий смех. Улыбается и Калинин.
— Мы тебя любим, Миша, имей это всегда в виду. Всегда ты будешь с нами, Миша.
И Калинин расплывается в улыбке, в подобострастии:
— Спасибо. У меня нет ничего в жизни, кроме вас, кроме партии.
— Вот это ты хорошо и чистосердечно сказал. Товарищи, выпьем за нашего бессменного всесоюзного старосту! — Сталин поднял бокал. Все, как по команде, протянули руки с фужерами в сторону Сталина. — Ну зачем же со мной чокаться, надо с Михаилом Ивановичем, за него я тост поднял…
Странно, Заруба как две капли воды похож на кормчего. Он первым подошел к Михаилу Ивановичу. Я подумал: а если бы не было усов, был бы похож Заруба на вождя всех народов? И ответил себе: непременно. А Заруба между тем сказал:
— Я, как и вождь, одинок. У меня нет никого, кроме партии и родного коллектива. А враг скрывается везде. Я и сам свою жену задушил бы, так она мне была противна. И Квакин едва не убил свою жену. Наша первая задача — вырастить достойных жен. Достойных детей, достойную смену.
Михаил Иванович уклонился от контакта с Зарубой, но Сталин сказал:
— Нельзя так относиться к простым людям. Не узнаю тебя, Миша!
И Калинин выпьет с Зарубой на брудершафт. А потом здесь же в застолье будут утверждены расстрелы, ссылки, конфискации имущества, награды, и каждый будет ликовать от сплоченности, от партийного единства, и Заруба поклянется создать нового человека, даже если для этого надо будет похоронить заживо всю колонию дробь семнадцать!
Нет, не Сталин и не Заруба придумали эту философию, не скопировали ее у Робеспьера или какого-нибудь Кромвеля. Эта великая философия рождалась злобой темных низов, она пеленалась и вскармливалась в бандитских притонах, она вспыхивала, как сыпняк, в ненависти оскорбленных чувств, и помутненный будто бы чистый и великий разум заключал:
— Нет ничего выше и прекраснее Революции! За нее, если потребуется, надо отдать и жизнь!
Эта простейшая мысль-агония была принята поколением. Она с виду была справедливой, доказательной, величественной. Она заменила собой все дальние чаяния, все близкие побуждения народа, она заменила собой Бога, заменила упование на последнее будущее. Она стала верой и правдой человека, половины человечества. И уж в чем никто не сомневался, так это в том, что каждый отдаст, когда это потребуется, за революцию и родного сына, и родную дочь, и родных внуков, отцов и матерей, одним словом, все… впрочем, кроме собственной жизни.
Должен признаться, что мои видения были абсолютно черно-белого цвета. Даже такая штука, как кровь, была черной. Однако в этой черно-белой гамме было множество оттенков, от серебристо-седых до мрачно-темных. Это я ощутил, когда мне явился однажды сухонький седой старичок в тонком пенсне с усиками и в черном бархатном халате до пят. В этом старике была какая-то удивительная завершенность. Я тогда подумал: "Как же похож на Вышинского". А он заговорил голосом Зарубы:
— Процесс по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра, куда входили Каменев и Зиновьев, проходил с 19 по 24 августа 1936 года. Оба интригана так и рассчитывали: все обойдется легким испугом: столько покаянных писем написали! Сталин простит. Но их расстреляли на следующий день. Зиновьев плакал, а Каменев молчал… — Заруба любил философствовать. Память у него была прекрасной. Он продолжал: — Если мы стреляем в свое прошлое из пистолета, то наше будущее стреляет в нас из пушки. Проклятое и обманутое прошлое обладает способностью не прощать. Жестокая идея бумеранга материализуется и мстит нам беспощадно. Мстит нашим детям, внукам, правнукам. Если это закономерность, то у человека нет выхода: надо знать правду. Надо знать все светлые и темные закоулки истории. Знать, чтобы по крайней мере выжить в этом жестоком мире. Знать, чтобы приблизиться к постижению истины. Чтобы хотя бы чуть-чуть приобщиться к той великой красоте, которая именуется божественной. То есть несовместимой со злодейством, ложью, коррупцией, предательством, оборотничеством.
Я слушал, меня волновал сам метод "производства" оборотничества, когда целые народы учат называть белое черным и добиваются того, что эти народы с радостью "видят" черное как белое и всем говорят, что это отвратительное сажево-черное или ложно прекрасное бархатно-темное является ослепительно белым, нежно-просветленным белым, и, как завороженные, и старики и дети прыгают от счастья, называя это иссиня-черное серебристо-белым, а потом вновь вдруг поступает повелительная команда и принимается резолюция:
— Считать это серебристо-белое абсолютно черным и выкорчевывать это прикинувшееся абсолютно белое, натянувшее на себя маску черноты, совсем рабочую, угольно-металлургическую маску, потому что только по-настоящему черное и есть настоящее белое…
И для определения соотношения белизны и черноты создаются целые системы бюрократических аппаратов, органов безопасности, шаек по вылавливанию индивидов неопределенной гаммы, организованных банд, способных карать тех, кто подделывается под неприсущий ему цвет, отрядов, ведающих созерцанием белизны лиц в темноте, во сне, и черноты на свету, в осенние утра и в весенние предзакатные вечера и в лунные ночи… И о работе всех этих социально цементирующих образований горы героических книг, фильмов, картин. И демонстрации с лозунгами: "Да здравствуют все отряды по борьбе с инакоцветием!", "Нет и не будет пощады врагам полноценного спектра!", "Окрасим весь мир в диалектически необходимый цвет, определенный нашим великим вождем и учителем!"
…А ночь была ни белая и ни черная! Она была безлунная, как и все ночи, которые любил Он. Он любил августовские прохладные ночи, когда мрачные тучи одинаково хмуро висели и над громадой Кремля, и над мощными стенами Лубянки.
В одной из полуподвальных комнат в угловом доме лежал окровавленный бывший лидер ЦК Лев Борисович Каменев. Допрос длился шестой час. Каменева то и дело выводили из комнаты и после непродолжительной "обработки" вновь вталкивали в комнату.
— Осенью тридцать второго года вы почти ежедневно встречались с Зиновьевым, так ли это? — чеканя каждое слово, произнес Заруба.
— Так, — едва слышно ответил Каменев.
— Причина ваших встреч?
— У нас просто была общая дача. Мы не могли не встречаться.
— Вы назвали свою дачу источником своих бедствий. Почему?
— Потому что на этой даче мы часто болели.
— И еще потому, что она была явочным местом "Объединенного центра"?
— Никакого центра не было.
— На этой даче вы готовили террористические акты убийства Кирова, Сталина, Орджоникидзе, Ворошилова? Вы поручили Бакаеву убить товарища Сталина, а Кареву — товарища Кирова.
— Об этом я ничего не знал.
— О необходимости вывести из состава ЦК товарища Сталина у вас был разговор с Зиновьевым.
— Такой разговор не исключался. В порядке предположения Зиновьев мог сказать, что лучше бы, если бы Сталин был отстранен от руководства партией.
— Значит, вы были заинтересованы в том, чтобы отстранить товарища Сталина от руководства партией. Значит, Зиновьев предлагал убить товарища Сталина, а вы к этому не были причастны, так?
— Не был причастным.
