— Кобель, — кричала Хермина. — Потаскун. Старый юбочник.
Она выкрикивала все это с перекошенным от злобы лицом. Ведь она очень страдала, что приходится так вульгарно орать. К чему только не вынуждал ее этот человек. Все ее огромное тело сотрясалось.
Там, на улице, — пролетарии, дома — бабы. Это мятеж. Это революция. Это настоящий большевизм.
В дверь позвонили.
— Кто там? — спросил Фриц Цандер с нарочитым спокойствием в голосе.
— Граф, — с достоинством ответила Хермина.
— Он что, собирается здесь завтракать? — рявкнул Фриц Цандер.
— Да оденься ты, в конце концов, — крикнула в ответ Хермина.
— А для чего? Для этой полупорции?
Хермина, всхлипывая, выскочила из комнаты.
Фриц Цандер ухмыльнулся. Большевики раздали крестьянам две трети графского имения, на оставшейся трети они создали колхоз, или как там они это называют. Так что граф — это даже не полупорция.
— Здрасте, — ответил Фриц Цандер человеку в грубошерстном пальто, который вошел в комнату. — Присаживайтесь. Сейчас принесут завтрак.
Фриц Цандер медленно и обстоятельно закуривал сигару. Возникла пауза.
— Я слышал, — сказал человек в пальто, — что и вас тоже постигла…
— Ничего меня не постигло, — отрезал Фриц Цандер и сунул спичку в цветочный горшок. — Люди просто хотят там немного расчистить. Из доброго отношения ко мне.
Человек в пальто молчал. Он старался не замечать, что хозяин дома стоит перед ним в ночной сорочке. Фриц Цандер дымил сигарой. И молчал озлобленно. Когда наконец появилась Хермина, он без сил плюхнулся на стул. На его привычном месте, в любимом его кресле, сидел человек в темно-зеленом пальто.
— Вы уже слышали?.. — начал было тот.
— Да, мы уже слышали, — оборвал Фриц Цандер.
— Да оденешься ты или нет? — прошипела Хермина. — Рассказывайте же, граф, — добавила она уже другим тоном.
Фриц Цандер затянулся. Граф стал рассказывать, во что превратили большевики и вся эта чернь его дворец, нет, вы только подумайте — в детский дом. Ему бы надо захватить с собой арфу, подумал Фриц Цандер. Или гитару. Тогда он смог бы исполнить все это с музыкальным сопровождением.
Тут наконец раздался звонок в дверь.
— Окс! — заорал Фриц Цандер, бросаясь навстречу другу. — Окс, что за проклятое утро! Если б ты только знал. Окс, старина, негодяй ты эдакий! Наши вечеринки. Мой шнапс и твои экономки. Неужели все это когда-то было? И неужели навсегда миновало?
Несколько смущенный подобным приемом, но со строгой кротостью на лице, его преподобие Окс подвел друга обратно к столу.
— А кофе он уже пил? — спросил Окс. — И почему вы позволяете ему курить до завтрака? — А затем к Цандеру: — Но потом мы все-таки оденемся.
Фриц Цандер терпеливо позволил усадить себя на стул — ведь в его кресле сидел человек в грубошерстном пальто, — позволил забрать у себя сигару и налить себе кофе, Его преподобие Окс сел рядом с ним, разбил ему яичко, поданное на завтрак, и сунул в руку ложечку.
Умиротворенный, хотя и сдерживающий еще в глубине души рыдания, Фриц Цандер начал медленно ковырять ложечкой яйцо (одно из двух, поданных ему на завтрак). Впрочем, испытания этого утра еще не кончились. В комнату вошел — с раннего утра демонстративно в костюме и при галстуке, влажные и короткие волосы на вытянутом, продолговатом черепе торчат в разные стороны, лицо унылое, как всегда, диабетик и язвенник, страдающий еще и плоскостопием, типичный продукт мамочкиного воспитания, дипломированный экономист — родной сын Цандера.
Фриц Цандер отшвырнул ложку.
— В чем дело?
— Позор, — заявил Олаф.
— Как поживает твой геморрой? — осведомился Фриц Цандер.
— Я могу понять, когда людям хочется есть, — продолжал Олаф.
— Но ты не можешь понять, как они после этого переводят еду в дерьмо, — усмехнулся Фриц Цандер.
— Европа голодает, а что мы видим на этом столе? И ведь это только завтрак, позвольте заметить.
— Слушай, я все забываю, у тебя медвежья стопа или козлиная? — мирно спросил Фриц Цандер. — А может, и то и другое вместе?
— Я вижу на столе окорок, — не унимался Олаф. — Разные сорта колбас.
— Пражский окорок, — уточнила Хермина.
— Сыр, — продолжал Олаф. — Несколько сортов джема.
— Если бы я собственноручно не обрезал ему волосы, — сказал Фриц Цандер, — он до сих пор носил бы косички.
— Я слышу запах кофе, — сказал Олаф. — Натурального кофе. И чая. А Европа голодает.
— Мне пришлось отправить твоему штаммфюреру ящик вина, чтобы только он принял тебя в гитлерюгенд! — крикнул Фриц Цандер.
— Немецкие предприниматели тоже повинны в катастрофе.
— Этой оборванке, которую ты потом вышвырнула за дверь, моя дорогая женушка, — заорал Фриц Цандер, — этой дряни, как ее там звали, я сунул тогда пять марок, чтоб она разок взяла его в постель.
— Немецкие предприниматели несут на себе тяжкую вину, — не унимался Олаф.
— Уж больно он скор, говорила она потом, коровища эта, но зато какая роскошная, — орал Фриц Цандер.
Хермина давно уже тихо всхлипывала.
— Нам нужно все начать сначала! — воскликнул сын.
— Если бы я позволил, он бы до сих пор спал в постельке у своей мамочки, — ревел отец.
— Это уж слишком! — вскричала Хермина. — Тридцать лет с этим человеком. Никому этого не понять!
— Начать заново с самых основ! — выкрикнул сын.
— Иди-ка сюда, Клерхен, — вступил наконец патер Окс. — Поддержи его.
Окс и Клерхен подхватили Фрица Цандера под руки.
— А теперь мы что-нибудь на себя наденем, — предложил патер Окс.
— Нам необходимо все переосмыслить! — кричал Олаф.
— Засранец! — гаркнул отец уже из коридора.
— Так дальше не пойдет! — все еще кричал Олаф.
— Язва желудочная! — донеслось с лестницы. — Подвальный экономист!
— Садись, мой мальчик, — сказала Хермина. — Вы уж извините, граф. Сейчас я сделаю тебе бутерброд. А вот твое яйцо. Оно варилось ровно четыре минуты. И совсем свежее.
Граф сидел в своем грубошерстном пальто, весь съежившись. Словно за эти несколько минут он внезапно высох.
Через четверть часа в комнате снова появились Окс и Фриц Цандер, последний наконец-то в пристойном виде. Папаша с удовлетворением отметил, что его наследник исчез. Он что-то злобно пробурчал.
— А сейчас мы кончим наш завтрак, — сказал патер Окс. — О приди, всевышний, о снизойди к нам, Иисус, стань гостем, освяти собою все, тобой ниспосланное. Аминь.
Глубоко вздохнув, Фриц Цандер перекрестился.
Когда наконец они закурили сигары, граф по-прежнему как зачарованный следил за каждым их движением. Патер Окс сказал:
— Фриц, а теперь давай поговорим серьезно. Твой сын не так уж не прав. Нет-нет, попридержи язык. В том, что он говорит, что-то есть. И не так уж мало, если правильно понять. Давай-ка обмозгуем все вместе. Так на каком же этапе мы сейчас находимся?
— На конечном, — сказал Фриц Цандер.
— Ну почему же, — возразил Окс. — Ведь все еще отнюдь не устоялось. Прежде всего нужно сохранять спокойствие.
— А те, на улице? — Фриц Цандер кивнул со страдальческой миной в сторону окна.
— Они пока пусть работают, — ответил Окс.
— Не хочешь ли ты сказать?..
Патер Окс утвердительно кивнул.
— И ты даже оплатишь им этот день.
А тем временем Валентин Шнайдер, Эрвин Моль и старый Бэк освободили коньковый брус машинного зала и сумели на канате стащить его со стропил вниз. Они работали топорами, пилами, ломом и кувалдой. На завтрак они ели картофельный суп с ломтем сухого кукурузного хлеба. И больше ничего. Рубашки на спинах до пояса взмокли. Время от времени они садились и ждали, пока перестанут дрожать колени.
Когда брус был спущен, они смогли разобрать и стропила. Под ними были разрушенные стены. А еще ниже — станки. Их нужно было хотя бы укрыть от дождя, станки — это же работа и хлеб по меньшей мере для сотни человек. Они должны были добраться до станков.
Через три месяца обрушившаяся боковая стена была сложена заново, заново смонтирована и крыша, и теперь они крыли ее тесом. За это время их стало больше. Внутри цеха был почти полный порядок. Станки очищены. Шел октябрь.
Теперь, весной, станки уже были отремонтированы и в любую минуту могли быть пущены в ход. На фабрику дали ток, и рабочие как раз собирались провести пробную топку в сушильных камерах. Они хотели мастерить рамы, двери и самую простую мебель. На складе еще были доски. Но Эрвин Моль, которого они избрали председателем производственного совета, внес на заседании главного комитета предложение, чтобы община продавала им древесину из принадлежащего ей леса, регулярно, партию за партией, и в таком количестве, чтобы обеспечить производство на весь следующий год.
В углу, где они завтракали и где поставили себе несколько на скорую руку сколоченных столов и лавок, висела на одной из балок поблекшая и пожелтевшая уже, отпечатанная на разболтанной пишущей машинке, так что читалась с трудом, копия следующего документа:
