Они встретились в конце октября в бывшем консервном цехе. В полутемном сумеречном пространстве трехэтажного здания из кроваво-красного кирпича с задрапированными черным велюром окнами. Организаторы выставки насытили сизый дребезжащий воздух освежителем с пряными нотками, чтобы забить кишащие здесь запахи сырости, тлена и плесени. Однако упрямый шлейф прошлого пробивался то тут, то там, неожиданно подстерегая гостей и журналистов.
На кирпичных стенах, на прозрачной леске висели огромные черно-белые фотографии. Они изредка покачивались от гулявших по простору бывшего цеха сквозняков. Углы улиц. Фигуры в арках. Девушки, вымокшие под ливнем. Уличный аккордеонист. Заброшенный грузовик. Тусклые прожекторы, сиреневые, сизые, зеленоватые, высвечивали бледные смеющиеся лица гостей пресс-показа, выхватывали из клубящейся полутьмы лакированные мысы туфель, локоны, сцепленные пальцы, перстень с россыпью изумрудов, тоненькое и ломкое запястье вчерашней школьницы, полосатый пиджак, оголенное плечико, бокалы с красным вином, позвякивающие на круглом подносе. А еще тоненькие и ломкие пустые бокалы, оставленные на столиках, на полу, на кушетках, где придется.
Он подошел к Дине, поймал ее за локоть на выходе, в дверях. «Привет, Дина!» Поцеловал, тактично прикоснувшись щекой к щеке. Они встречались раньше, на утверждении нескольких проектов, и еще один раз – на выставке, мельком. Сейчас он улыбнулся, внимательно заглянул ей в лицо и тут же смущенно отвел глаза, поскорее вручил визитку, черный пластмассовый прямоугольник, похожий на ярлык с ценником в виде номера телефона. Воспользовавшись его неожиданным, непонятным замешательством, она впервые внимательно всмотрелась в его профиль. Беспечно похвасталась своим главным заказом этой осени. Он пообещал еще работу, составление каталога к выставке в одной частной галерее. Ее неожиданно до немоты удивило, насколько они похожи. Каштановые волосы, зеленые глаза, это угловатое подростковое смущение. Потом произошла секундная озадаченная остановка вселенной. Все в мире застыло. Ровно на секунду полностью отключилась память. В этот миг легкости и немоты в Динино сердце неожиданно и безжалостно впился крошечный граненый кинжал из мутного сиреневого стекла. Она слегка сжалась от непривычной, незваной боли. И замерла. И сделала вид, что слушает, о чем он рассказывает. А сама чувствовала только, как новая незнакомая боль разливается по лопатке и медленно течет в сторону левого плеча.
Она возвращалась домой после выставки одна. Запахнувшись в пальто, торопливо брела по темным переулкам, заткнув уши музыкой, укрывшись за знакомыми звуками от шума города и всполохов собственных мыслей. Чувствовала слежавшуюся сырость полуночных улиц и новую, незнакомую, тянущую боль в сердце. Стеклянный кинжал вонзился глубоко. Будто норовя увековечить неожиданной болью момент их встречи в дверях бывшего консервного цеха, переделанного под выставочное пространство. Дина надеялась, что завтра все забудется и отпустит, как нечаянный будничный эпизод. Засыпая в ту полночь, она наметила с утра начать подготовку к работе. Даже пыталась в полусне отобрать статьи, прикинуть приблизительный список материалов для поиска на сайтах, в платных интернет-каталогах, в полупустых особнячках библиотек.
Ни завтра, ни всю ближайшую неделю Дина ни разу не заглянула в свою маленькую уютную комнатку-офис. Она ни разу не включила компьютер. Ни разу не сварила себе одинокий сосредоточенный кофе на сломе раннего утра и медленно наплывающего дня. Она вообще крайне редко с тех пор ночевала дома.
Всю ту осень, всю зиму они каждый день бежали по городу, то опаздывая в кино, то без цели спеша по переулкам сквозь сумерки, ухватившись за руки, редко переговариваясь, выпуская в темное небо кружевные выдохи. Разрумяненные от мороза, сжавшись под колким ветром, они все время бежали, как будто за ними гнались.
Дина спешила рядом с ним сквозь затянувшуюся позднюю осень, наблюдая, как ветер, местами прохваченный льдистым выдохом декабря, катает по тротуару горсти желтых липовых листьев, они казались ей картофельными чипсами со вкусом лука и еще – ветчины. От этого осень становилась домашней и прозрачно-уютной, как бабушкина кухня, в которой забыли закрыть форточку на ночь.
На восьмом этаже тягостного сталинского дома, в комнате под крышей, мебелью которой был старый синий диван, замерев в объятиях друг друга, они подолгу смотрели в окно на небо. Дина ждала, каждую секунду была готова, что из ясного студеного неба поздней осени выбегут святые, лучезарные, в пурпуре накидок, в невесомом темно-синем атласе покрывал. Потом он морщился от бестактной приземляющей назойливости телефонного звонка. Сбрасывал вызов, тихонько ворчал, поспешно отключал мобильный. Тут же приглушенно рычал дрожащий от напряжения выдох. Прятал лицо от осторожных, смешливых вопросов в ее разметавшихся по плечам каштановых волосах. Иногда казалось, что он хочет укрыться в золото и медь ее волос кисти Боттичелли. Дышал туда. Целовал ее в затылок. И молчал.
В его просторной пустой квартире не было ни лоджии, ни балкона. Единственная балконная дверь кухни вела на пустую площадку, прямоугольную бетонную плиту, нависающую над переулком без бордюра, без перекладин, без решеток. Как маленький и тревожный обрыв. В солнечные дни на площадке рядком сидели голуби. На этой площадке, прислонившись к стене, он обычно курил над городом, вслушиваясь в его гул, в ночные гудки, улавливая резкие всхлипы, топот и обрывки фраз утренних прохожих. Иногда он замирал, вглядываясь в профиль крыш, редких шпилей, башенок, новостроек. А иногда вставал в полный рост, прижимался к стене, закрывал глаза и прислушивался к стуку собственного сердца, перемежаемому отзвуком ударных в припаркованной внизу, возле подъезда, машине.
Дина всегда останавливалась и обмирала в проеме двери, ведущей на площадку. Стояла, чувствуя, как в висках пульсирует нарастающий страх. Весь город перед ней – стены домов, чужие балконы, жестяной профиль крыш, башенки и далекие новостройки – начинал медленно уплывать, медленно кружиться. Она так ни разу и не решилась, не сумела шагнуть на площадку. Хотя бы постоять там пару минут, прижавшись к стене, над городом, на фоне неба. Без бордюров, без парапетов, без каких-либо опор и границ. Поскорее отступив из проема назад, она всегда в панике захлопывала дверь. И, охваченная леденящим ужасом, убегала вон из кухни.
Потом они снова неслись по городу, сцепив пальцы в нерушимый замок. Снова без цели часами петляли по переулкам, обнявшись под снегопадом, убегая от невидимых преследователей мимо ресторанчиков, окутанных поджаристыми выдохами, мимо бижутерии позолоченных витрин кафе с фарфоровыми медальонами лиц.
Дина все чаще на некоторое время снова становилась двадцатилетней, с легкостью сбрасывая десятилетие самых главных своих правил и выводов. Она уютно усаживалась по-турецки, в растянутых мятых джинсах, в футболке с глубоким вырезом, в радуге крупных деревянных бус. Он говорил по телефону, разгуливал туда-сюда по комнате, размахивал руками или нетерпеливо дышал в трубку, поспешно записывая что-то в потрепанный блокнот. Дина часами тихонько присутствовала в его кабинете, сидела на полу, листая фотоальбомы из его библиотеки, нечаянно растрепав вьющиеся волосы по плечам. Тихо, едва дыша, она вглядывалась в череду черно-белых фотографий моря, перевернутых на песке лодок, рыбаков, тянущих сети на закате, маяков в тумане. Она всегда мечтала о море, украдкой, мягко, уступчиво. Не особенно надеясь на исполнение, не слишком потакая своим мечтам. Иногда в его кабинете сгущалась нерушимая дрожащая тишина, нарушаемая редким шуршанием перелистываемых страниц. Иногда там на несколько мгновений воцарялась вечность, бескрайняя, всесильная, и побежденное время отступало, как старая дворняга, в которую бросили камень.
Потом, обнявшись, они снова замирали на низком синем диване. Подолгу безмолвно смотрели на небо. Дина чувствовала горьковатый, отдающий кофе запах его подмышек. Дина ждала могущего, сияющего появления святых из розового облака, притаившегося над башенкой. Чувствовала его теплое дыхание на своем плече. Помнила, что во внутреннем кармашке сумки лежит пушистая синяя варежка, крошечное послание, знак надежды. Он снова морщился, сбрасывая неожиданный и упрямый звонок. Тяжело, с незнакомой дрожью, озадаченно выдыхал. Отворачивал лицо, став на некоторое время ледяным и далеким. Но очень скоро с нахлынувшей нежностью прятал лицо в меди и золоте ее рассыпанных по плечам волос от смелеющих, с каждым днем все заострявшихся вопросов.
Теперь утром, едва проснувшись, еще не успев окончательно отпустить теплый, томный, разлитый по телу сон, Дина чувствовала сердце. Граненый стеклянный кинжал проявлялся через пару секунд после пробуждения. Он пронзал сердце Дины, отдаваясь мягкой, тянущей болью. Казалось, крошечный кинжал с каждым днем продвигается все глубже среди сплетения сердечных артерий и кровоточащих горячих мышц. Но Дина не жаловалась, она принимала неожиданного истязателя за особое напоминание. О том, что главная любовь ее жизни теперь наступила. Свершается. И движется к неминуемо-счастливой, единственно возможной развязке. Ведь именно это обещали святые в лазурных и пурпурных покровах, послав ей на аллее парка крошечное синее письмо, пушистую детскую варежку, похожую на шерстяное сердечко.
