Ибо видом возвышенностей всегда очароваться готово чуткое сердце жителя равнин, даже если он, как Чибирев, побывал когда-то в Карпатах или, как Щукин, в горной Армении.
Гора, которую они посетили, была в данной местности, в самом деле, самой высокой, – по крайней мере, выше гор и холмов близвозвышающихся. Ну а что там вдали, то скрывала белесая дымка.
Под ногами город лежал. На закате тускнели черепичные крыши. Дома кучковались так, словно их смели в долину реки большим веником. Хотелось перегнуться и переставить костел с места на место.
На весь городок была одна лишь труба, которую, не покривив душой, справедливо было бы назвать заводскою; она не дымила. Труба скорее всего принадлежала предприятию по производству электрообогревателей, которыми, как Дяде Тепе было известно (но о чем он позабыл сообщить товарищам), славился городок; если, конечно, производство электрообогревателей нуждается в трубах.
Внизу зажигались огни. Городок светился прожилками. Жукообразное на колесиках, включив ближний свет, бойко бежало в сторону как бы швейцарской границы. С этой площадки было хорошо видно место, докуда дошли они днем, только и далее по дороге никаких отличительных (дополнительных) признаков благословенной Швейцарии с высоты не просматривалось. Все-таки, наверное, не дошли, решил Чибирев.
Но меньше всего им хотелось троим подробно рассматривать, что там внизу. Взгляд требовал всеохватности. Большую часть видимого занимало небо.
Небо было огромным. Много больше того, что любил созерцать Щукин, стоя на переброшенном через железнодорожные линии путепроводе, на котором в одну сходились две улицы – Малая Митрофаньевская и Ташкентская.
Солнце уже закатилось и не только за горы, но и за край земли, если он действительно есть за горами-холмами. Глядя с этого места, было проще поверить в дыру за теми холмами, за склоном горы, в существование необъятной трещины, глубокой пропасти, заслоненной волнистым рельефом, куда и оседает непомерно разбухшее солнце, продолжая насыщать тлеющим светом причудливые облака, похожие на скелет рыбы. Рыбий скелет был почти неподвижен, и все же под долгим взглядом он медленно менял очертания, неповоротливо разворачивался, распрямлялся, словно вываривался и обмякал. Зато стремительно неслось чуть выше уровня глаз воинство мелких и низких облаков, при всей несчетности своей не способное заслонить небо. Чем ближе к востоку, тем темнее, гуще становилось небо и уже над головами трех наблюдателей разливалось чернилами. Первые звезды еще не сложились в созвездия, так что Чибирев еще не был готов блеснуть эрудицией: “Большая медведица!” Звезды были не столько яркими, сколько ясными, четкими (Щукин отметил), словно в их появлении на свет – нет: в их явлении точечным светом – было что-то целеполагающее, – как будто они задавали масштаб высоты, отчего низко проносящиеся облака казались еще ниже. Дядя Тепа стал дирижировать облаками.
– Демиург хренов, – сказал Щукин.
– Нет, что я вам говорил!
Что он говорил? Да и что он мог сказать, говоря? Ничего.
– Только ради этого стоило уехать, – сказал Дядя Тепа.
– И вытерпеть все унижения, – мрачно изрек Чибирев.
– И прожить жизнь, – съехидствовал Щукин.
На ветру было холодно. Дядя Тепа был без перчаток. Он спрятал руки в карманы.
Щукин поглядел на него, как он в пространство глядит. Серьезно глядит, без дураков. Глаза слезятся.
– Но ведь ты уехал не ради этого?
– А ради чего?
– Ты меня спрашиваешь?
– И ради этого тоже. Чибирев хохотнул.
– Ради мухобоек он здесь.
– Это вы здесь ради мухобоек.
– А ты, значит, нет? Дядя Тепа отрезал:
– Нет.
Ну на нет и суда нет, подумал Щукин. Ему захотелось поглубже уязвить товарища, он сказал:
– Красиво, конечно. Но у нас в Крыму не хуже. Чибирев отозвался мгновенно:
– “В Крыму” – уже не у нас. Дядя Тепа сказал:
– Ничего. Отвоюем.
…Где они находились, еще была не вершина. Строго говоря, до вершины надо было пройти метров тридцать по снегу. Макушку горы украшала мачта непонятного назначения, на ней горел огонек. Мачта была огорожена невысоким забором.
Лет бы восемь назад Дядя Тепа залез непременно на мачту. Раз идешь, так ползи до конца.
– Я бы не удивился, если бы здесь был туалет. (Туалета, однако, не было.)
– Ссы вниз, – посоветовал Щукин.
– А давайте вместе. Помните, как мы тогда с Дворцового моста в Неву.
– Я при нем не хочу, – сказал Чибирев, кивнув на грот.
– А я вообще не хочу, – сказал Щукин.
– Один не буду, – пробурчал Дядя Тепа тоном “с вами каши не сваришь”.
Стали спускаться. Когда стали спускаться, убедились, как может быстро темнеть. Вопреки ожиданиям скорость спуска по той же дороге была не выше, чем когда поднимались. Потому что стало темно. Сколь уверен был шаг при подъеме, столь нетвердым стал при движении вниз. К тому же стало скользко местами. Гололедица или там гололед – Щукин так до сих пор и не усвоил разницы. В данном случае, с учетом недавнего состояния дороги, причина явления не совсем понятна; коэффициент скольжения почему-то вырос, коэффициент трения отчего-то уменьшился. Чибирев (он грохнулся первым) не стал задумываться о физике процесса, он просто выругался трехэтажным матом.
Дядя Тепа предложил идти по самому краю дороги, здесь относительно рыхлый снег и не скользит. Теперь они шли гуськом. Скорость движения оставляла желать лучшего.
– Темнее не станет, – подбадривал Дядя Тепа.
Снег и в самом деле пытался белеть, а местами поблескивать. Это не воодушевляло, но успокаивало. Даже если будет не видно ни зги, снег виден будет.
Дядя Тепа придумал:
– Идея! Дорога серпантином, согласны? Давайте срежем виток, спустимся вниз по склону, выйдем как раз на нашу дорогу!
– Между прочим, мы в ботинках, – сказал Чибирев.
– Ноги все равно промокли, а так будет быстрее.
И не говоря больше ни слова, он решительно шагнул вниз в сторону ближайшего дерева; он замахал руками, чтобы не потерять равновесие, коснулся левой снегового покрова и, словно в ластах был, заковылял дальше; через несколько шагов Дядя Тепа обнимал дерево.
Сообщил:
– Наст крепкий, нога не проваливается.
– Дядя Тепа, вернись, пожалуйста, – попросил Чибирев. – Нам тебя не вытащить будет.
– За мной! – скомандовал Дядя Тепа, и по тому, как ритмично прохрустел снег под его ногами, Щукин и Чибирев догадались, что их товарищ достиг очередного дерева.
Какое-то время Дядя Тепа не напоминал о себе; наконец послышалось “бляяяя!” – это он помчался вниз на спине.
– Русский самоубийца, – сказал Чибирев.
– Идиот, – уточнил Щукин.
– Тепин, мудило, ты жив? – кричали ему сверху.
– Заебись, мужики, давайте сюда, я вижу дорогу!
– Ни хера ты не видишь! – крикнул ему Чибирев. – Дорога должна быть дальше гораздо, тебе до нее далеко!
Пол-Исакия, подумал Щукин.
– Да вот же она!
– Хорошо! – крикнул Щукин. – Жди нас на дороге, мы к тебе по ней и придем!
– Не слышу!
Голос у Щукина оказался слаб. У Чибирева сильнее:
– Мы придем к тебе по дороге!
– Охренели? – донеслось снизу. – Вы полтора часа идти будете!
Делать нечего, оставалось решиться. Чибирев оказался тяжелее Щукина, поэтому спускался дольше – он с каждым шагом проваливался в снег по колено. Щукина наст чаще выдерживал, лишь оседал под подошвами его ботинок; Щукин шел боком, от дерева к дереву, лицом натыкаясь на ветки и рискуя выколоть глаз. Часть пути он, подобно Дяде Тепе, промчался на спине.
Дядя Тепа подавал голос обоим, подсказывая направление.
Действительно, съехали на дорогу. Друг друга отряхивали. “Нежнее, нежнее”, – просил Чибирев. “Нежнее никак, – отвечал Щукин, – ты льдом покрываешься”. Стоя на одной ноге и опершись на плечо Дяди Тепы, Чибирев из ботинка вытряхивал снег, недовольно ворча. Дяде Тепе придется проставиться, после такого грех не выпить. Дядя Тепа не возражал. Для подобного случая он предусмотрел заначку.
– Предусмотрительный, – Щукин отметил. Мысль о заначке всех троих согревала. Дядя Тепа спросил:
– Ну что, двинули?
– Пока не замерзли, – сказал Чибирев.
Двинули, пока не замерзли. Щукин шел и недоумевал: – Откуда снег под ногами? Когда поднимались, на дороге не было снега. Не было. А теперь был.
– В горах быстро меняется, – сказал Дядя Тепа.
– Что меняется?
– Все.
Чибиреву тоже не все было ясно:
– Что-то дорога слишком крутая, была положе…
– Потому что вниз идем. Вниз всегда круто. Вопреки обещаниям Дяди Тепы продолжало темнеть. Чибирев вспомнил Лермонтова: “…кремнистый путь блестит…” Точно: снег на дороге кремнистый. Правда, Лермонтов, кажется, выразил летнее впечатление. Неважно.
– Деревья шумят, – сказал Чибирев.
Он привык к тому, что деревья шумят листвой. В данном случае шуметь им было нечем. Это ветер шумел в голых ветках деревьев. И чем дальше они шли, тем явственней становился шум.
