Взошло солнце, вы с Новеньким проигрывали. И ты отвернулся и стал смотреть, как солнце выходит вдалеке из тумана, потом, словно бы чуть подрагивая, повисает в небе. Пролился блеклый свет, на стене против окна, оранжевый, но казалось, он вот-вот переменится на синий, и при виде света тебя затрясло; прилив уже достиг высшей точки, море было гладкое, как броня, с натужным стоном пригнувшееся к горизонту и там, вдали, сверкающее. Кое-где белели гребешки на волнах, но все равно море казалось неподвижным, и ты точно заледенел, те трое, кажется, тоже застыли, не шевелясь, и ты едва не вскочил, услышав перекличку караульных, но все же остался на месте, прислушиваясь, а потом снова настала тишина, поглотившая все до единого звуки, все шорохи, отчего у тебя вновь и вновь рождалось ощущение, будто ты оглох.
Прошло несколько минут, и ни один из вас в это время даже не кашлянул, потом настала твоя очередь сдавать, потом ты не расслышал козырей, которые Меченый выкрикнул, чуть ли не проскандировал, и Бледный ткнул тебя локтем под ребра — надо было подтвердить козыри; раньше ты не задумывался о том, что за столько дней, в сущности, ничего не узнал об этой парочке, кроме каких-то обрывков — того, что они рассказали в самый первый день, но теперь это неприятно тебя поразило. Буквально о каждом в лагере, с кем ты перекинулся хотя бы парой слов, ты знал, откуда он родом, из какой семьи, знал основные события в их жизни до ареста и лагеря, и ты подумал: а ведь эти двое упорно избегали расспросов о своем прошлом, уклончиво отвечая, мол, прошлое значения не имеет, жизнь по-настоящему началась в тот день, когда они пустились на весельной лодчонке через пролив, а прошлое ничего не стоит, ты подумал, очень уж убежденно, чересчур убежденно они об этом говорили; ты играл рассеянно, карты выбрасывал небрежно, не следил за тем, кто после тебя брал взятку. Раньше казалось, что в прошлом у них была какая-то катастрофа, ты сам себя убедил, что уж наверное они молчали неспроста, и, помня о судьбе матери и ее мужа, не лез с расспросами, только сейчас тебе пришло в голову — что, если все было совсем иначе, если они умалчивают о чем-то важном, разыгрывают хладнокровие лишь ради собственной безопасности? — и ты вдруг осознал, что сидишь, уставясь на их серые под утренним светом лица, разглядывая обоих так, словно видишь впервые.
Даже если оставить в стороне любые подозрения, их бегство могло показаться странным — бегство в последнюю секунду, они же сами это подчеркивали, рассказывая свою историю всем, кому не лень было слушать, и, разумеется, ты знал, что никаких доказательств у них нет. С таким же успехом они могли бы рассказывать что угодно, как два отпетых враля, могли бы расписывать свои приключения, и особенно убедительным доводом в их пользу юноше представлялось как раз то, что этого они не позволяли себе. Но сейчас ты подумал: возможно, все дело было лишь в их высокомерии — не считали нужным усердствовать. Ясно же, проще простого было наврать с три короба, ведь истории, которые рассказывали другие заключенные, зачастую бывали либо выдуманными от начала до конца, либо подгонялись к реальным фактам, проверять которые, разумеется, никто не стал бы, но все-таки это были истории, и люди в них действовали настоящие, а не деревянные манекены, какими внезапно предстали эти двое.
В самом деле, майору стоило бы заинтересоваться ими, а не Новеньким, подумал ты, снова услышав за окном голоса караульных, ему стоило бы расспросить тебя о них, а не об этом фантазере-сочинителе, который сам все о себе разболтал, именно с них надо бы майору глаз не спускать, раз уж он настолько серьезно относится к слухам о шпионах, якобы находившихся в лагере. Вдруг показалось наивным, что ты непонятно почему вообразил — будто майор задавал парочке те же вопросы, что тебе, и тут ты опять подумал: а может, он вовсе не Новенького имел в виду, может, вызвал тебя на допрос, чтобы для отвода глаз наплести ерунды, а тем двоим дать задание следить за тобой; значит, Новенький вообще ни при чем, а эти двое — доносчики, осведомители, которые докладывают о тебе майору. Сейчас оба играли торопливо, словно хотели побыстрей все закончить, и у тебя озноб пробежал по спине — ты подумал, что они, возможно, сговорились с Новеньким, хотя подобное предположение все еще казалось диким, но в ту же минуту ты подумал, и при этой мысли мучительно сдавило горло: вдруг этот парень знает, что майора не интересовала историк с фотокарточкой, и лишь притворяется, что ни сном ни духом не ведает, для чего майор вас вызывал? Пока вы обсуждали, не пойти ли к старосте вашего дома, — разбудить да спросить, не найдется ли еще бутылки картофельной, — ты не спускал глаз с Новенького, следя за тем, как он задумчиво разглядывал свои карты; потом он отложил их, вытер вспотевшие ладони об одеяло, украдкой посмотрел на часы, раз, потом опять и опять, и все время он упорно избегал твоего взгляда.
Меченый поднял с пола окурок, закурив, передал Бледному, нашел еще окурок, закурил сам, тебя разбирало зло от того, как они курили, зажав в зубах окурки, и, щурясь от дыма, шлепали картами по крышке чемодана. Почему-то вспомнились ужимки, с которыми они, собираясь выйти погулять после обеда, лихо, чересчур набекрень, как тебе казалось, надевали шляпы; вообще вспомнилась их манера вести себя, привычка всеми командовать и распоряжаться, словно никакие они не беглецы, а уехали из дома по своей воле, этакие вояжеры, объездившие весь свет, настоящие господа, не то что угрюмые обитатели вашего зверинца, — вольные путешественники, которых занесло сюда чисто случайно; ты подумал об этом и мгновенно понял: на них нельзя рассчитывать, их клятвы в дружбе, бесконечные заверения в готовности прийти на помощь не стоят ломаного гроша, случись что — ты будешь один. Бот и теперь они прятали глаза, оставалось пропускать мимо ушей их трепотню, просто не обращать внимания — они опять дурачились и отпускали шуточки насчет того, что погода, похоже, будет вполне подходящая для морского круиза, ты не оборвал их, потому что был занят своими мыслями — с каждым проигранным очком ты все больше превращаешься в подозрительного субъекта, которого все избегают, стараются не иметь с ним ничего общего, чтобы не влипнуть в какую-нибудь передрягу, неудачника, от которого за версту несет бедой, и от этой вони не избавишься, как ни старайся.
До той минуты, когда в доме стали слышны первые утренние звуки, игра шла спокойно, но тут Новенький вдруг с размаху треснул кулаком по чемодану, так что карты подпрыгнули, и чуть не во весь голос выкрикнул:
— Тройка!
И те двое засмеялись:
— Тройка, говоришь?
И опять он:
— Тройка, господа!
И опять они:
— Тройка?
И он:
— Тройка, сукины дети, тройка!
К тебе будто издалека донеслись крики, препирательства, затем он взял листок с записью очков и подбил итог, тыча пальцем в кривые нарисованные карандашом кружочки, — получалось, что нужное число уже есть.
И опять все стихло. Даже не глядя в карты, ты знал: незачем ему было устраивать такой шум, ты вдруг почувствовал, что спину тебе пригревает солнце, и посмотрел на них, на каждого по очереди. С лестницы доносились голоса, и в голове не укладывалось, что сегодняшний день не будет таким же, как все, сегодняшний день, когда вам, может быть, снова позволят подойти к воде; казалось чудовищной фантазией, что через какие-то несколько часов тебя куда-то повезут. Промелькнула мысль, что на улице кто-то уже занимается обычными утренними делами, и от этого только отчетливее выступила вся дикость твоего положения, и еще от мысли, что в городе, несмотря на войну, идет самая обыкновенная жизнь, происходят какие-то мелкие события, всегда неизменные и оттого внушающие спокойствие, дела, на которых никак не сказываются сражения на континенте, процессы, протекающие неторопливо, в столетнем отлаженном ритме, и тебе страшно захотелось бросить карты, да все бросить, наплевать на дурацкие правила, из-за которых ты должен сидеть тут, играть, надо было послать к черту эти непреложные законы, предписывающие, как подобает вести себя мужчине, бросить карты, встать, выйти потрепаться с солдатами, ведь они, простояв всю ночь в карауле, были бы рады минутку отдохнуть. Видно, колючая проволока, и правда, была какой-то магической границей — вдруг вспомнились выстрелы, прогремевшие вчера утром в лагере или где-то поблизости, хлопки, из-за них все ломали себе голову, но так ни к чему и не пришли, лишь ближе к вечеру выяснилось и все поверили, что какой-то сержант стрелял чаек и подбил нескольких паршивых птиц, которым, говорили, моряки из Коричневого дома нарисовали на крыльях свастики; вспомнив это, ты лишний раз убедился, что верить здесь хоть каким-то словам — абсолютно пустой номер.
Потом все пошло быстро — одну за другой ты сбрасывал карты, просто выкладывал в том порядке, в каком держал в руках, и вдруг все закончилось. Выиграли Бледный с Меченым. Бледный, уж конечно, не упустил случая поерничать:
