В день моего ареста меня навестили двенадцать адвокатов. Их прислали бывшие клиенты «Альфы». Вы можете рассчитывать на нас, заявили они. Может, вам нужны деньги? Возьмите. Радиоприемник на батарейках? Вот, пожалуйста. Хотите повесить зеркало на стену? Вам принести зеркало? Нужен матрац получше? Простыню, чтобы постелить поверх матраца? Подушки под цвет простыни? Моя камера стала весьма комфортабельной: у меня был телевизор, магнитофон, фрукты и даже ваза для цветов. Мои сокамерники были в восторге. Может, отчасти поэтому, они оставили меня в покое, они пользовались всеми моими вещами, а я предпочитал не лезть на рожон, так что жили мы мирно. В обмен адвокаты просили меня забыть о существовании их клиентов, понимаете, говорили они, мы очень озабочены всеми этими допросами, полиция хочет знать о всех остальных, как бы выразиться?… Преступлениях, так это называется. Но адвокаты не употребляли этого слова, преступления. Я тоже. Мы говорили одними намеками. Я довольно долго учился этому искусству. Адвокаты до смерти боялись, что я открою рот, но я не собирался этого делать, потому что я собирался выйти отсюда.
Меня арестовали в пятницу. В субботу все газеты сообщили о моем аресте. В воскресенье три сотни жителей моего района окружили здание комиссариата, требуя моего освобождения. Не знаю, насколько громкой была шумиха там, газет я больше не читал, но здесь, в тюрьме, только и разговоров было, что о моем деле. Мои сокамерники в течение трех дней повторяли: ну и дела, ну и дела, ну и дела!
В огромном количестве приходили письма. «Теперь, когда тебя здесь нет, эти бандюги вертятся около дверей моего бара, нагло размахивая пистолетом», говорилось в одном письме. «Выпустите этого святого человека, он столько добра сделал людям», говорилось в другом. «Ваше заключение в тюрьму – идиотизм. Вы – то зло, которое необходимо», писал автор третьего. Маразматик.
Как правило, на душе у меня было спокойно. Но если я видел кусок неба или слышал какие-нибудь звуки, когда, например, продавец манго, разъезжавший на своем грузовичке, начинал подзывать покупателей, я терял голову. Ничто не может так разбередить фантазию заключенного, как мысль о том, что там, на улице, люди могут подойти и купить себе манго.
Иногда я разговаривал с Сантаной.
Все наши проблемы, разглагольствовал Сантана, в том, что у нас нет корриды или чего-нибудь в этом роде. Потому они и ищут кандидатов на роль козла отпущения. Это не имеет никакого отношения ни к морали, ни к справедливости, это спорт – взять и отдубасить кого-нибудь. У нас корриды нет, значит, надо лупить друг друга. Они поймали тебя, но если я начну валять дурака, то и мне не поздоровится. Но о тебе забудут. Пройдет немного времени, и о тебе забудут все. Помнишь того парня, который угрохал всю семью? Так вот, о нем уже все забыли. Его никто не вспоминает, потому что появился другой парень, который угрохал не просто всю семью, но еще и бабку с дедом в придачу. О нем тоже потом забыли, потому что появилась некая домработница, подливавшая мочу в пищу тем, у кого она работала, и завладела воображением всех этих господ. Скоро опять кто-нибудь появится и станет новой мишенью. Это называется «эффект домино», каждая костяшка, падая, толкает следующую. Тебе может повезти, появится какой-нибудь чокнутый, который начнет резать всех подряд, или насильник, охотящийся за малолетними девочками. И это будет здорово. Потому что им нужно громкое преступление, ну, по крайней мере, стоящее, каждый день этот кто-то должен совершать какую-нибудь ужасную мерзость, чтобы было о чем поговорить за ужином. Мой телефон не замолкает ни на минуту. Это все журналисты. Они звонят каждый день, каждый божий день, и я им говорю, например: женщина погибла в собственной постели, она спала, обняв двух своих деток, шальная пуля попала ей прямо в сердце. И все? говорят они. Шальная пуля не годится. Нам плевать на саму жертву, нам надо насилие. Львы, видите ли, голодны. А львы – это они сами, я имею в виду, мы. Короче, все. В общем, надо держать кулаки и надеяться, что вот-вот появится какой-нибудь очередной отморозок. Не падай духом. Не так уж все и плохо. Просто делай то, что ты делал до сих пор: все отрицай. Отрицай, отрицай, отрицай. И упаси тебя Бог проболтаться о ком-нибудь или о чем-нибудь, потому что, когда ты выйдешь отсюда, мой милый, тебе ведь понадобятся твои друзья. А уж я-то тебе пригожусь в первую очередь. И клиенты твои бывшие тебе тоже понадобятся. А чтобы помочь тебе, мы должны чувствовать себя спокойно. У меня в голове есть мой собственный личный барометр. И он мне говорит: буря уже позади. Вчера по телевизору, в новостях, впервые за последнее время не было ни слова ни о тебе, ни об этом маменькином сынке. И ни один епископ не метал против тебя громы и молнии, а это хороший знак. Короче говоря, мы уже почти у цели. Не волнуйся, ты выйдешь отсюда в самое ближайшее время. Вот увидишь.
Фотография улыбающегося Сантаны. Подпись: «Я не сделал ничего особенного. Просто выполнил свой долг». Это по поводу моего ареста. В остальных газетах то же самое, везде улыбающийся Сантана говорит о том, что стоит на страже закона.
Готов поспорить, сказал Энох, что эти газеты он не давал тебе почитать. Ты не понимаешь, горячился я, все это – чтобы отвлечь внимание, мы с ним договорились, это уловка. Чушь, возразил Энох, Сантана наколол тебя. Арестовав тебя, он сумел сделать сразу две вещи: во-первых, избавиться от этих парней, которые на него насели, точнее, он думает, что смог, избавиться. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не явился в «Альфу» и не стал задавать про тебя вопросы. Сантану скоро возьмут, это как пить дать. Ну, а вторая? спросил я. Что «вторая»? не понял Энох. Ты сказал, что арестовав меня, Сантана сумел сделать сразу две вещи, я хочу знать, что во-вторых. Во-вторых? переспросил Энох. А во-вторых, весь этот цирк с его фотографиями в газетах каждый день. Этот олень любит такие вещи. Ты никогда не видел расчесочку, которую он носит с собой в кармане. Достаточно ему оказаться перед зеркалом, как он сразу же достает ее и начинает причесываться, никого не стесняясь, делает это прямо на людях, пузырь надутый. Сантана придумает, как вытащить меня отсюда, сказал я. Сантана-то? Конечно, придумает, он же у нас добрый дяденька, я лично не забыл, как он помог Маркану. Это разные вещи, сказал я. Чушь собачья! Сантана готов наложить в штаны от страха, что ты вдруг откроешь рот. Он просто водит тебя за нос. Протри глаза! Неужели ты сам не видишь? На, держи, сказал он. Это перочинный нож. Это Маркана ножик. Ему еще когда-то Робинсон подарил.
Я не придал значения словам Эноха. Ни малейшего. Если у Сантаны были способы нагадить мне, то у меня их было не меньше, чтобы нагадить ему. Но зачем ему пытаться мне нагадить? Ведь мой арест был джентльменским соглашением. Это был чистой воды спектакль. Просто нужно было немного потерпеть, вот и все. И спать, положив перочинный нож под подушку.
Со мной в камере сидел один парень из Баии. Мы подружились, мне нравилось болтать с ним. Он научил меня играть в шашки, и мы играли в шашки целыми днями, он очень классно играл. Он сказал, что умеет играть и в шахматы, но когда я попросил одного из моих двенадцати адвокатов принести мне шахматную доску с фигурами, оказалось, что это вранье, в шахматы он играть не умел. Научиться играть в шашки – это первый этап, заявил он. Ты еще даже в шашки не умеешь толком играть, а уже хочешь играть в шахматы. Плут он был, этот парень, но он мне нравился.
Через два дня после того, как у меня побывал Энох, мы с Эрикой, во сне, пошли в кино. Мы уже выходили на улицу и собирались сесть в машину, когда я проснулся от того, что кто-то бросил мне на лицо подушку и пытается задушить меня. Я думал, что это конец, у меня поплыли круги перед глазами, и я услышал звон в ушах; мои пальцы, лихорадочно шарившие по постели, нащупали какой-то холодный предмет. Лезвие. Это был нож, который дал мне Энох. Я схватил его и куда-то воткнул, даже не знаю, куда именно я попал. Подушка ослабла, мне удалось глотнуть немного воздуха, я поднялся с кровати, все еще качаясь, и хотел только одного – дышать, лишь немного успокоившись, я увидел, что мой друг-баиец лежит на полу с ножом в животе. Ты убил меня, прошептал он. Говорил он очень тихо, и я тоже, не знаю почему, начал говорить шепотом. Я положил его на постель, вытащил нож, он неглубоко вошел, сказал я, ты поправишься. Я взял свою футболку, смочил ее и стал протирать рану. Мы продолжали говорить очень тихо, так тихо, что никто из наших соседей по камере не проснулся. Скажи мне правду, говорил он, я умру, да? Лучше уж сразу сказать. Если я должен умереть, то хочу знать правду. Ты попал мне в сердце? Скажи, ты попал в сердце? Нет, ответил я. А легкие? Ты не пробил мне легкие? Да нет же, прошептал я, и в самом деле, рана была неглубокая, так, скорее, порез, а не удар ножом, то есть это было похоже на порез, так мне, по крайней мере, казалось. Это Сантана, сказал он. Сантана велел мне убить тебя.
