Маргарет ответила тепло, великодушно. Правда, между строк сквозила тревога. Зато прямой текст дышал верой в будущее. Глядишь, оно и принесет ему невероятную славу.
Все шло великолепно. Французское правительство заинтересовалось. Через несколько недель намечался приезд экспертов. Явилось несколько репортеров, поошивались поблизости день-другой и отчалили, разочарованные. Дни быстро мелькали в долгих часах работы, в спорах, пробных полетах. Да, оказалось — есть еще порох в пороховницах. Покончил с питьем. Сбросил с себя десять лет.
Голландец разбился, как-то утром, летая один, за несколько дней до приезда экспертов. Элементарная халатность одного из механиков. В воздухе сломалось шасси. Самолет скользнул на крыло и сгорел, превратился в груду лома через несколько минут после того, как грянулся оземь. Эдвард кидался в пламя, пытался добраться до места пилота — идиотство, конечно, но что же еще он мог. И как его только вытащили живым.
— Я буду продолжать, — объявил он Маргарет два месяца спустя, когда вышел из больницы.
— Если б только я могла побольше тебе помочь, — вздохнула она.
Но дело оказалось не так-то просто. Обнаружились какие-то юридические сложности, связанные с правом собственности на чертежи. Эдвард, разумеется, и не думал ничего оформлять. Явились родственники из Амстердама и все сгребли. Эдвард неделю целую лез на стенку, рвал и метал, грозился судом, писал бешеные письма. Маргарет помалкивала. Оба знали, что ничего он не может поделать.
* * *
Месяц спустя он смылся — прочь из Европы. Сначала в Дамаск, но нигде не находил себе места, мотало. Киркук, Сулеймания, Халабия[33]. Кидался в горы. Посещал шейха Махмуда в пещере. В Халабии чуть не подох. Заражение крови — левая кисть и рука. Когда вернулся поздней осенью в Лондон, сказал Маргарет:
— Старею. Все, хватит, это было в последний раз. Больше никогда не сбегу.
* * *
Никогда не говори «никогда». На другое лето в Париже он встретил Митьку.
Прошел месяц. Вдруг накатило, и написал Маргарет — она еще оставалась на вилле. Приезжай, мол, к нам в гости. Как ни странно, она ответила, что приедет.
Эдвард подыскал себе мастерскую на Рю Лепик. Маргарет, улыбаясь, одобрительно ее оглядывала, пока он готовил чай.
— Ты на такое местечко даже права не имеешь, мой милый. Ответил — мол, придется заняться скульптурой, чтоб оправдать свое существование. Говорили по-французски. Затея Маргарет: все эта ее тактичность. Но из Митьки не удалось ни единого слова вытянуть. Сидел, смотрел на них, время от времени — украдкой — сдвигая с глаз светлую прядь. От удивленной улыбки Маргарет ничто не могло утаиться. Задавала свои вопросики:
— А кто вам носки штопает? — и
— А кто из вас завтрак готовит?
Нет, это становилось невыносимо. Пришлось снабдить Митьку пятью франками: вытурить в кино. Маргарет смотрела на этот трогательный спектакль с улыбкой.
Остались наедине. Глядя в окно, хмурясь, руки в карманах, он спросил без прелюдий:
— Ну?
— Что ну, милый?
Он еще больше нахмурился:
— Как он тебе?
— По-моему, прелесть, — нежно выпела Маргарет. Начинало накрапывать. Он отвернулся устало от мокрой оконницы, медленно прошел по комнате, сел на диван:
— Дурак я, что тебя сюда пригласил.
— Намекаешь, мой милый, — дура я, что приехала?
— Нет.
— Должна признаться, — сказала Маргарет, — главным образом, я это из любопытства.
— Не одобряешь.
— Неужели мое одобрение столь существенно для твоего счастья?
— Наоборот.
— Но тогда…
— Суть в том, — он сказал со своей беглой, несчастной, нехорошей усмешкой, — что тебе надо было окончательно убедиться, что исключение и впрямь подтверждает правило.
Она со вздохом спросила:
— Стоит ли нам в этом копаться?
— По-моему, не мешало бы. Разнообразия ради. Она смолчала.
— Но вот ты скажи, Маргарет, просто мне интересно. Что ты имеешь против Митьки?
— Против этого ребенка? Да я его толком и не разглядела.
— Этого ребенка? — передразнивая ее тон. — Да ты, кажется, рисуешься, моя радость?
— Ну, может быть, разве что чуточку, — она улыбалась. — Но ей-богу, я же ничего абсолютно не говорю против… Митьки, да? Какое милое имя.
— Очень. То есть ты считаешь, что такие вещи всегда обречены на провал?
— Нет, почему. Не всегда. — Она запнулась. — Не для всех.
— Но для меня?
— Да, Эдвард, признаться, я так считаю.
Повисла пауза. Он осторожно прочистил горло; спросил уже другим, примиренным тоном:
— Почему?
— Ну, не знаю. Не твой стиль. Это так… — вдруг она осеклась, против воли усмехнулась. — Ой, Эдвард, прости, но я просто себе не представляю — ты и…
— Давай-давай, уж выкладывай свою остроту.
— Какие остроты. Иди по крайней мере… ой, нет, не могу, это так смешно, это как…
— Ну?
— Как няня при ребеночке. Или гувернер в благородном семействе.
— Спасибо большое.
— Прости, Эдвард. Ты же сам меня к стенке припер, знаешь ли. Но все так и есть. По-моему, тут бы надо абсолютно не иметь чувства юмора. А у тебя его слишком много.
— Может, не так много все же, как тебе кажется.
— Милый, но ты не сердишься, нет? — Нет.
— Сердишься.
— С чего бы. Мне исключительно интересно. Снова она вздохнула.
— Ох Господи, поздно уже. Я пойду.
Он проводил ее вниз на несколько маршей.
— Милый, — она вдруг сказала, — знаешь, я очень надеюсь, что ошибаюсь.
— Уверен, ты надеешься, что ты права.
Прощались с улыбками. Осклабясь, он отвесил свой фирменный легкий поклон. Но он ее ненавидел. По-настоящему ненавидел. Взяв себя в руки, сжав волю в крепкий кулак, сам весь сжавшись — сплошное упрямство, ненависть, — медленно побрел по лестнице наверх, в мастерскую, — ждать Митьку.
* * *
Как-то вечером, месяцев семь спустя, Митька ушел из мастерской. В кафе, сказал, сбегаю, за пачкой сигарет. Он не слишком удивился, когда Митька не пришел и через три часа. Но заснуть не мог. Вообще, последнее время насчет сна дело обстояло из рук вон, если только в доску не напиться. Так что сидел чуть ли не до утра, надирался.
И наутро Митьки не дождался. В тот вечер решил закатиться на рю де Лапп. И назавтра до вечера в мастерскую не возвращался.
На третий день позвонил в полицию, обзвонил больницы. Ни среди задержанных, ни среди жертв несчастного случая Митьки не оказалось. Просто он ушел.
Ушел. Вот оно, вот наконец и случилось — так мелькнуло в последний миг перед тем, как сознание погасло тогда, после катастрофы во Фландрии. Слава Богу!
* * *
Меньше недели спустя он выходил из поезда на Виктории, зверски пьяный. «Больше в жизни не протрезвлюсь, — было объявлено Маргарет. — Никогда, никогда, хватит». Она, кажется, испугалась. Все, кажется, были слегка испуганы. Кролики. Да не обижу я вас, очень надо. Что за комичный городок, этот Лондон. Ну и таскался по их кроличьим вечеринкам, сам из себя разыгрывал кролика — самого большого из всех. Незнакомые были в восторге. Друзья — исключительно приветливы и милы, но чуть-чуть испуганы.
Но все это временно, временно. Не может такое тянуться вечно. Понятно же, чем дело кончится. И хватит, и надо остаться с самим собой, один на один. Но только не здесь. И не в Париже. Кто-то помянул в разговоре Берлин. Принял за знак свыше. И через сорок восемь часов был в пути.
* * *
И было все это год назад.
Блестящие, сирые глаза Эдварда смотрели из теплого, озаренного вагона-ресторана на холодный, быстро вечереющий мир. Сумерки собирались на громадном вертящемся диске равнины. Пассажиры расходились по своим купе. Ждать осталось недолго. Рот дернуло нервной усмешкой. Вдруг он схватился за карандаш. Вдруг кое-что смешное пришло в голову, надо Маргарет написать.
Мэри позвонила. Лили сама открыла дверь.
— Ой, Мэри! Какой сюрприз!
— Привет, Лили. Ты как?
После минутной заминки — поцеловались.
— Все хорошо, спасибо. Входи.
Мэри вошла вслед за Лили в серую и серебряную гостиную, восхищаясь чистотой и порядком.
— Присаживайся, — Лили придвинула стул.
— Можно, я сперва осмотрюсь?
— Ну конечно. Ой, ты же никогда этой квартиры не видела, да?
— Не видела — можно?
Улыбнулись друг дружке. Лили, вдруг по-детски просияв, отворила дверь.
— Тут моя спальня.
Над кроватью — акварель: Холл, вид из глубины сада.
— Никогда раньше не видала, — сказала Мэри.
— Ричарда работа.
Постояли рядышком, помолчали, глядя на картину. Потом Лили тихо двинулась дальше.
— А тут у меня ванная.
— О, какой у тебя формы ванна — я такую всегда хотела.
