— Не шуми, Митяй! Дядя Миняй верно говорит.
— Да нехай и берет его у себе! Шо — съел? Мараться не хошь?
— У меня нет подобающих условий… Я бы предложил связаться с его отцом, ведь не откажет, я полагаю…
— Во-во! Усе наровишь на чужие плечи переложить. А то, что его так называемый пахан — алкаш, нарком, из психушек не вылазит, это как? Зоны ты не нюхал, Миня, вот что. В виду всего вышесказанного, считаю своим долгом заявить, что твое предложение более чем тривиально.
— Ну, как бы то ни было, со своей стороны я бы смог принять лишь посильное материальное участие… В общем и целом, гоните бабки, шоб нонча ж у Москву.
— У Москву! У Москву!
Это было первое в его жизни путешествие на поезде дальнего следования, первые шаги теперь уже вечного одиночества. Он ненавидел пассажиров, задумчиво жующих глазами поля, кажется, за то, что они ничего не знали о его жизни… В его портфеле, старинном дедушкином портфеле крокодиловой кожи, кроме изрядно потрепанных носильных вещей, лежали несколько самых дорогих ему картин и рисунков (все лишнее он предал огню) пачка писем, написанных одной и той же рукой, и дорожная книжка — «Алиса в стране чудес» на английском языке.
Отец оказался холостым. Вместо молодой красивой мачехи, тайно влюблявшейся в пасынка, да и вообще вместо живого отца, он обнаружил записку с просьбой позвонить в соседнюю дверь. Соседка, весьма привлекательная и ласковая, вынесла ключ. На столе, удивительно писательском письменном столе с глубоким зеленым стеклом, он нашел деньги и письмо (тем же каллиграфическим, не лишенным кокетства почерком) где говорилось, что пока папа живет и работает в Крыму, он может располагаться, как пожелает, ибо свобода есть высочайшее неосознанное желание каждого человека.
Стаканскому понравился факт существования письма: он всегда придавал большое значение письменному слову и хранил его. Живя в своей новой, темной от растений комнате, и умело, бабулино поливая, как было предписано, эти растения, он изучал отца по форме, словно Евгения — Татьяна, отыскивая его резкие отметки на предметах.
Вот черная в шершавом футляре пишущая машинка: жестко свернувшийся в трубку лист, кажется, что внутри огромная гусеница, на нем сверху несколько повисших строк, окончание таинственной фразы: «…и в десять шагов обойдя его квартиру, вдруг замерев, как внимательная статуя, на исходе длинного (настороженного?) жеста, плача, совсем уж внутренне плача, обнаружила тонкий и светлый, не ее волос…»
Он был неожиданно найден в ванной, в щетке для волос — светлый, почти голубой, длинный, приглашающий погадать… Стаканский рассмеялся и намотал его на палец, намереваясь увидеть имя по числу витков. Получилось «А», поскольку волос сразу обломился. Годом раньше, на тех каникулах, молодая цыганка на Бессарабке, вернее, даже негритянка в классическом костюме цыганки, странное такое явление, нагадала ему, что последняя буква ее имени будет «А».
Анжела? Алина? Анна? Агния? — нет, не годится, а жаль — Аграфена, Агриппина, Анфиса, Агата, Ада? Алушта, Алупка — я живу и работаю в Крыму, как работаю — лопатой?
Это неправда, потому что существует Майя. Все мое несчастье в том, что я раз и навсегда полюбил одну женщину, у меня не было милых летних сумерек с розовыми поцелуями, попыток овладеть рукой в душном незначительном кино, торжественных расставаний навсегда. Приходилось делать вид, что есть женщины, выдумывать прелестные истории, морочить головы знакомым некой огненнорыжей Агнессой…
Стаканский рассматривал фотографии отца в обширном представительном альбоме, это лицо мучительно кого-то напоминало… Стаканский изучал свои тождественные ракурсы, не находя ни малейшего сходства, и только раз, в неуловимом повороте зеркала, бесцеремонно глотавшего пространство вокруг торса, он увидел полупрофиль писателя, с задумчивым русским носом, но как ни вращал потом дверцу, не мог вызвать этого повторения, и только много позже, годам к сорока, в несуществующем еще ни для него, ни для всех нас будущем, он стал все настойчивее походить на отца, требуя долги у давно пролетевшей смерти.
Аделина? Акелина? Антонида?
Стаканский читал его рукописи, начал и бросил, поскольку все это было невыносимо скучным, полным постыдных любовных излияний, истерических выкриков, путаницы в именах, всяческих несоответствий — герои говорили совершенно не свойственные им речи, менялись местами, репликами… Ничто, кроме любопытства к личности, не заставляло переворачивать страницы. Мало-помалу Стаканский понял, что отец вовсе не писатель, владеющий тайной бытия, а всего лишь озлобленный шарлатан. Ни одной его книги не было издано, а та жалкая, самая худая папка, где бережно хранились желтые вырезки, представляла еще более скучную, обыкновенную газетную муру: уютные заметки о прелестях природы, плоские юмористические рассказы, нравоучительные изложения кинофильмов.
Один из ящиков стола был заперт, Стаканский не без труда открыл его, там лежали аккуратно перевязанные письма женщин, что оказалось более увлекательным чтивом, так как было подлинником — одни с умными философскими рассуждениями, другие бытовые и безграмотные, третьи жаркие, полные телесных переживаний, самые сладкие. Ящичек этот представлял собой какой-то домашний музей пошлости: гребешки, заколки для волос, шпильки, даже завернутый в бумагу окурок с коричневым пятном губной помады, даже аккуратно уложенные в целлофановый пакет, нежные на ощупь трусики, в довершение композиции — колода порнографических карт без дамы треф — вывернутые наизнанку белые и черные бляди с высунутыми языками.
Был там жуткий, скабрезный дневник в коричневом переплете, с красиво выведенным заглавием на титульном листе — «Дневничок стареющего мужчины», с эпиграфом из Тютчева — сердце жутко билось, и к горлу подступала тошнота, руки тянулись к постыдному, раз вечером, в момент чтения этого документа, Стаканский услышал решительный лязг ключа в замке и, едва успев забросить тетрадь в стол, увидел, как уверенно улыбаясь, с раскинув готовое объятие, идет к нему сам Конопляный Король.
Действительность пошатнулась и задрожала: так бывает, когда разрушена перфорация, Стаканский попятился, с полки повалились книги… Король — отец? Этот Король и есть мой отец? — тем временем его обнимали, охлопывали, осматривали на вытянутых руках.
Внезапное сходство исчезло, будто отец снял чужую голову и рассмеялся, довольный произведенным эффектом — Стаканский так и увидел эту метафору: человек снимает голову и, дико хохоча, высоко отшвыривает ее с глухим пинком. Галлюцинация, из глубины детства догнавшая его, разлетелась на куски. В такой момент могла бы зазвучать музыка, торжественная и тихая, прямо говорящая о том, что все обошлось.
Отец источал запах кофе и табака.
— Куришь? — спросил он, и Стаканскому стало неловко за этот демократический жест. Он взял предложенную сигарету и засунул за ухо, и с этого дня началась между ними странная многолетняя игра.
Отец называл его «молодой человек» и «дорогой мой», реминисцируя Версилова — с различными эмоциональными оттенками, от благодушных до уничижительных, придумывал ему какие-то оригинальные развлечения, например, внезапную экскурсию в Ленинград (Собирайся, твой поезд через два часа) или экзотического персонажа (Знакомься, твой тезка, поэт Андрей Макаревич) Однажды он отвел Стаканского в художественную студию, которая оказалась просторной комнатой с окнами в зимнюю тьму, где на полу по большой афише ползал художник, руководитель. Стаканский получил задание: нарисовать карандашом с натуры гипсовую греческую голову с белыми глазами, удивительно ненастоящую. В афише намечалась глупейшая грамматическая ошибка, Стаканский, полный искреннего желания ее предупредить, влез не в свое дело, нарушив естественную иерархию умов, вследствие чего эскиз был категорически разбит, художественный талант юноши взят под сомнение… Ох, как много в его жизни зависело от этого идиотского пустяка: он никогда больше не появлялся в студиях, никогда не имел учителя-профессионала, не получил никаких корочек, не усвоил азов, что всегда давало окружающим поставить под сомнение всю его живопись, в конечном итоге — всю его жизнь. Однажды он застал отца в своей комнате (мастерской она называлась) и навсегда запомнил его брезгливый жалостный взгляд… И зачем было разыгрывать сдержанное восхищение, выражать скромные отцовские надежды?
Между ними установились ровные, безысходные отношения молчания, Стаканский пресекал все попытки задушевных разговоров, уходил из дома и шатался по улицам до поздней ночи, изучая новый город своей жизни, много рисовал, вяло реагировал на похвалы, отец часами стучал на машинке, преимущественно, по ночам, три-четыре месяца в году его не было, приходили открытки из разных городов, краткие, формальные, с наивными попытками подружиться, и так прошли годы, отец заметно поседел, Стаканский регулярно влюблялся в его женщин, одну из них звали Алла, однажды он решил перечитать отцовское писево и неожиданно открыл одну весьма остроумную фантастическую повесть, ничем не хуже Шекли, однажды он сам попробовал писать — это уже на первом курсе, в бездарном и бессмысленном МИРЕУ, куда по блату устроил его отец.
