Он посмотрел на часы.
— Пять часов? Боже, мне еще надо проверить шестьдесят три письменные работы.
— Тебе бы нужно сменить профессию.
Рамдан откашлялся и исчез в дверях так же, как появился. Он разрывался между проверкой письменных работ своих учеников и изнурительной работой в подпольной организации ФНО[29], у него никогда не было времени.
Пять часов? Доктор Башир Лазрак не спешил. Клод придет не раньше чем через час.
Он закутался в халат из японского шелка, на котором между деревьями с тонкой листвой порхали пылающие птицы. Остановился перед зеркалом шкафа.
Он больше нравился себе в профиль, чем в фас. «Грек, молодой грек, эфеб! В конце концов, ведь они тоже были жителями Средиземноморья, как мы». Он поправился: «Как я». Он внимательно вглядывался в свое лицо: безупречные зубы, правда, несколько заплывшие черты — эта распроклятая дорогостоящая прислуга! Но ведь нельзя же все-таки есть по-свински. Он будет заниматься спортом каждое утро. Решено! Утренняя зарядка по радио. Раз: руки вдоль корпуса, ноги вместе, голова приподнята. Два: развести руки в стороны. Три… Вот бы посмеялись его приятели, если б узнали. Но они никогда не узнают. И потом, слишком большой живот, тридцать лет, он ведь еще молодой. Рамдан говорит, что старость — это когда прошлое, пусть даже ничтожное, так давит на настоящее, что душит, связывает… и когда морщины в уголках глаз.
Половина шестого! Клод будет здесь через полчаса. С последним ударом швейцарских стенных часов, что висят на кухне, она тихонько стукнет один раз и привычным мягким движением откроет застекленную дверь, которую боится разбить. Она скажет: «Здравствуй, мой цветочек». Это было вульгарно. «Цветочки», «кисы», «голубки» — вся эта сентиментальная флора и фауна раздражала его. Ему бы очень хотелось сказать об этом Клод. Но он не решался, потому что Клод была француженкой, французский язык был ее родным языком (а значит, ей лучше было знать, как с ним обращаться), к тому же она была очень щепетильна по этой части. «Да нет же, киса, не „я про это помню“, а „я это помню“. Уж если ты врач, то должен следить за своим языком». Святая простота! Ей и в голову не приходило, что «киса» был алжирским врачом, который выучил французский язык, потому что ведь нужно же как-то жить. Выучил? Нет, он силой завоевал его, но слова, подобно стетоскопу или скальпелю, были для него всего лишь инструментами. Для нее же, напротив (это-то больше всего и раздражало его), слова, обороты, выражения (она любила повторять: это подходящее или это неподходящее выражение) были чем-то вроде искусно приготовленных блюд, цвета платья или тембра голоса — они обладали запахом, оттенком, звучанием. Иногда же они просто ничем другим и не обладали. Лишь бы это было хорошо сказано, а о том, правильно ли это по существу, она мало заботилась. Если выражение было красивым или остроумным (она говорила «хитроумным»), оно могло отражать только истину, иначе… тем хуже для истины!
Часы тонко отзвонили три четверти. Пора было приготовиться. Приготовиться — это значило прежде всего все разбросать. Он терпеть не мог беспорядка, но Клод считала, что это составляло неотъемлемую часть понятия «врач» — в такой же степени, как обширные познания, умение поставить правильный диагноз и костюмы из хорошего английского сукна. Итак, Башир забросил на радиатор отопления носок, который вместе с другим благоразумно покоился в ботинке, разбросал книги, положив на ночной столик одну из них — полицейский роман «Карты на стол», загнул страницу, как будто читал книгу (он ее не читал, он никогда не читал полицейских романов, но, по мнению Клод, врач должен читать полицейские романы, книги, предназначенные для путешествий, — немного легкомысленное чтиво, но в меру, ибо дальше уже начиналась порнография). Он тряхнул письменный стол, чтобы создать беспорядок, бросил в пепельницу позолоченную запонку… Это все было совсем не трудно.
Самым трудным был ответ… Ответ, которого она ждала вот уже двадцать четыре часа, ровно с шести часов вчерашнего дня, с тех пор как при помощи множества оборотов и выражений, осторожных, смущенных, ложно смущенных, она сказала ему, что она… ну… что… ты понимаешь? С ее-то железным здоровьем эти рвоты по утрам (точно ритуал, сказала она! Ну и выражения! Рвота, точно месса, каждое утро), короче говоря… у нее такое впечатление… пожалуй, больше, чем впечатление… ей кажется… она уверена, потому что, понимаешь? Ты врач, ты прекрасно знаешь, что в этой области, несмотря на все предосторожности… О! Да, он знал и очень хорошо все понял.
Первой его мыслью было обвить ее шею петлей, прекрасной петелькой из десяти пальцев сложенных вместе рук, похожих на девичьи, его маленьких, холеных, с длинными ногтями рук, таивших в себе силу, о которой никто и не подозревал; потом сжать, сначала немножко, потом сильно, потом очень сильно, чтобы петля становилась все меньше, все уже, нажать там, где под белой кожей слабо бьется сонная артерия, и сжимать до тех пор, пока… Ты бредишь, старина!.. Он уже видел «Эко д’Альже», «Об», которые выйдут на другой день утром: врач-северо-африканец совершил чудовищное злодеяние, убив свою подругу, мадемуазель Клод Эспиталье из Руайомона! Смакующие статейки: «Какой атавизм, всплывший из смутных вековых глубин, захлестнул сердце доктора Лазрака, окончившего медицинский факультет в Париже? Никуда не денешься… вкус крови…» Ну нет, хватит! Негодование читателей «Эко» и без того нетрудно было возбудить: страх, глупость и презрение населяли их воображение и их ночи достаточным количеством призраков; не стоило давать их фантазии дополнительную пищу, предоставлять им довод там, где они довольствовались лишь измышлениями…
К тому же все это болтовня. Он трус, вот и все. А Клод следовало бы сказать: «Послушай, крошка! Если ты так глупа — я еще мягко выражаюсь, — чтобы не предохраняться, за последствия придется отвечать тебе одной (услышав это, Рамдан сказал бы, конечно, что я подонок, что нас было двое в этой истории, но с Рамданом всегда ведь так: он считает себя самым умным, а на самом деле он просто идиот). Понимаешь? Выбирай: либо ты избавляешься от младенца, либо сохраняешь его для себя одной! Как ты думаешь, что нам двоим с ним делать? Сын алжирца и француженки — это идиотизм, это бессмысленно, он будет несчастен всю жизнь; нигде не будет он чувствовать себя своим — ни среди твоих, ни в Алжире. Он для всех будет незаконнорожденным… О! Я так и знал! Я предвидел, что ты будешь вопить! Потому что для тебя важны только слова, слова для тебя — святая святых: одни тебе нравятся, и ты смакуешь их, точно вермут, другие ты не любишь и спешишь прополоскать горло, если тебе случится произнести что-нибудь этакое; есть еще слова, которые внушают тебе страх, и ты затыкаешь уши. Ты убеждена, что, выбирая те или иные слова, ты тем самым прогоняешь злых духов и подчиняешь себе происходящее… Ты язычница… Ты как римляне до Цезаря, которые словами надеялись обмануть судьбу и при помощи словесных выкрутасов пытались играть в прятки с Юпитером. Только вот беда, боги теперь нечувствительны к поэзии. Они уподобились всем нам и стали гнусными материалистами, и, если у тебя будет ребенок, он для всех станет, хочешь ты этого или нет, выродком».
Я уже слышу ее голос. И знаю ее довод, я сам внушил ей его: на земле три миллиарда людей, и это три миллиарда выродков. «Итак, мой милый, где наши прекрасные принципы? Люди до сих пор живут, как в пещерном веке, и, как тогда, индивидуумы согнаны в касты и кланы, словно бараны в загон. Но я человек 1957 года, я не хочу стоять в загоне, я отрекаюсь от мифов моего племени. Они, мифы племени, требуют, чтобы люди женились в пределах своего клана, вопреки прекрасным принципам светлого разума, которые должны были бы править твоим освобожденным человечеством. Что же это? Трусость или обман?» Да, я знаю, ты найдешь другие слова, эти слишком грубы, ты подыщешь соответствующую формулу, что-нибудь утешительное, но смысл-то от этого не изменится. Так нет же! Человек не ангел и не зверь, несчастье в том… Что? Ты хочешь сохранить своего отпрыска? Прекрасно, но предупреждаю тебя: ты будешь и навсегда останешься матерью-одиночкой (да, так это называется, даже если это и неподобающее выражение), потому что я никогда не женюсь на тебе…
Этого только недоставало! Женушка, малыши, грязные пеленки, насморки, простуды, корь, детский сад, первые зубы, новогодняя елка, отметки за неделю… и презрение… презрение белых и не очень белых, черных, красных, пестрых, презрение всех на свете к тем, у кого не хватило порядочности родиться, как все, в своем клане. Каждый раз приходится думать, кем их считать…
Послушай! Хватит! Избавь меня от этого. Что? Ты настаиваешь? Тогда нечего ходить вокруг да около. Ты говоришь, что носишь ребенка (да, я знаю, так говорили, пожалуй, во времена Боссюэ), кто докажет мне, что он мой, я хочу сказать — от меня, потому что быть его владельцем не самое большое мое желание, я лишен чувства собственности. Если бы я не был отвратительным, сытым, притаившимся буржуа, пасующим перед нищетой и неспособным сделать усилие, я стал бы коммунистом. Нет, что меня ужасает — так это быть с самого начала автором, я хочу сказать, нести за это ответственность. Я не хочу совершать преступления, производя на свет еще одного несчастного. На земле есть три миллиарда бедняг, они пребывают в нищете и тем не менее развлекаются, пытаясь сделать свою нищету более опасной, усугубляя несчастье других, разумеется…
