– Милиция, – тут же отозвался женский голос.
– 39–12, – сказала я.
– Минутку.
Я затаила дыхание. И услыхала голос Гольдина:
– Майор Гольдин слушает!
– Это я… – произнесла я.
Теперь все решится: если он притворно-радостно завопит, станет спрашивать, где я, откуда звоню – значит, он уже знает от моих филеров-«водопроводчиков», что я сбежала из психбольницы не на его машине…
– Ну, это ты, – ответил насмешливый голос. – Дальше что?
– Ничего… – сказала я даже обескураженно.
– А чего звонишь? – сказал он грубо.
Я усмехнулась:
– Соскучилась…
– Что? Что? – изумился голос. – Алло!
Я повесила трубку. И ощутила, как в глупой улыбке расползлись мои губы. Черт возьми! – удивилась я самой себе, я и не подозревала, что мне так сильно хотелось, чтобы этот еврей Гольдин был мне другом!
Тут все вокруг задвигались, зашумели, потянули головы куда-то в сторону Центрального музея Ленина, и до меня докатился ропот:
– Пеле! Пеле!
Конечно, мальчишки и молодежь ринулись туда – там в окружении большой толпы шел улыбающийся молодой негр с короткой квадратной стрижкой. Но уже через несколько секунд кое-кто стал разочарованно возвращаться:
– Это не Пеле! Сопляк какой-то, мальчишка…
– Сопляк? Да вы что! Это же Майкл Тайсон – чемпион мира по боксу! Хорошо, что он по-русски не понимает! Он бы вам показал «сопляк»!..
Но мне что Пеле, что Тайсон – оба до «лампочки», и я уже собралась идти в свою машину, как вдруг меня словно в грудь толкнули: я увидела Сашу! Да, Сашу Чижевского – моего вчерашнего лекаря, моего «демократа» и ангела, который, скажем прямо, отверг меня, как только увидел на мне милицейскую форму. Теперь этот Саша выходил из метро в потоке людей – на нем была синяя шерстяная тенниска, руки в карманах серых вельветовых джинсов, походка подпрыгивающая, как у птенца, а длинная шея ворочает головой в разные стороны – просто странно, как я могла вчера упасть на такого желторотого птенца.
Но не это явление Саши из метро поразило меня, и даже не его совершенно птичий вид. А – его окружение. Да, сотни людей толпились на площади, глазели на чукчей и еще каких-то эскимосов, завихрялись у будок с телефонами, у киоска «Мосгорсправки» и у театральной кассы, спешили взять автограф у американского боксера или исчезали в тяжелых деревянных дверях метро, но никто из них не видел то, что сразу увидела я своим наметанным милицейским взглядом. Увидела и насторожилась. Потому что сзади Саши и по бокам от него шли мужчины в спортивных куртках-«болоньях», плащах, пиджачках. О, я узнала их сразу, с первого взгляда: наши ребята – оперы! Только у них такие стандартно-кирпичные лица при любом маскараде – плаще, пиджаке, джинсах; только у них эти одинаковые черные, на резиновой подошве туфли фабрики «Скороход», полученные на одном и том же вещевом складе. И только они, наши оперы, умеют вот так, словно невзначай, взять человека в полукольцо, контролируя каждый его шаг и одновременно якобы давая ему свободу действий. И я видела, видела по их бритым мордам и напряженным взглядам, которыми они вели Сашу, что они ждут от него чего-то – какого-то поступка, действия.
Но Саша не видел их или делал вид, что не видит. В густом потоке пешеходов он шел по тротуару, крутя головой направо и налево, словно в поисках кого-то. И оперы вокруг него занервничали, закрутили головами, высматривая, кого он тут ищет – сообщников? Друзей? На всякий случай они стали тулиться к нему еще ближе…
А Саша своей подпрыгивающей походкой, выталкивающей его над толпой, двигался в сторону «Метрополя» и Большого театра, и я уж дернулась было за ним, но он вдруг сошел с тротуара на мостовую – не то высматривал что-то в потоке машин, не то хотел перебежать на ту сторону, к скверу имени Карла Маркса. Однако громкий упреждающий свисток постового милиционера вернул его на тротуар, и Саша пошел обратно, в мою сторону. «Да свидание тут у него, девушку он ищет», – ревниво подумала я и вдруг увидела его глаза… Взгляд этих серо-сливовых глаз, которые вчера в отделении милиции были трепетно-мягкими, как у оленя, теперь был прям и жесток, как клинок. И походка у Саши стала вдруг иной – твердой, определившейся, словно он принял решение. И я даже залюбовалась им – «своим» Сашей, юным, высоким и вдохновенным, как артист на сцене.
Но не только я заметила это резкое изменение в Саше, но и оперы тоже. Они сразу подтянулись к нему совсем вплотную и напружинились бицепсами под своими куртками, ожидая, наверно, что сейчас он вытащит из кармана бомбу или гранату и им нужно будет броситься на него за миг до взрыва.
Но как мог Саша в карманах своих узеньких, в обтяжку джинсов нести гранату? Этого не понимали ни оперы, ни я, и потому мы просто ждали. Так зрители замирают в цирке, когда высоко под куполом канатоходец пробует ногой канат.
Тем временем Саша с высоты своего роста выбрал свободный пятачок на площади – подальше от дощатой сцены и буквально в десяти шагах от меня. Здесь людская толпа, устремляясь к дверям метро, как раз делилась на два потока. Саша остановился на этом пятачке и огляделся, словно примериваясь к чему-то. И я буквально почувствовала, как подобрались животы у торчавших рядом с ним оперов. Да и у меня самой живот подвело, как у собаки, замершей в стойке…
Что он выкинет, мой вчерашний вечерний ангел и сегодняшний утренний обидчик? Неужели начнет швырять в толпу листовки? Но где они, эти листовки? Ведь у него ни портфеля, ни сумки.
Между тем какая-то тихая, удовлетворенная улыбка прошла по крупным Сашиным губам, и он сделал вдох, как перед прыжком в воду. А затем быстрым движением обеих рук вдруг стянул с себя синюю тенниску и оказался в черной спортивной безрукавке, на которой – спереди и сзади – было написано белой краской и крупными буквами:
СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!
Оперы опешили, и я поняла их состояние. Набрасываться на человека только за то, что он снял с себя тенниску и стоит в спортивной безрукавке, глупо. А что на этой безрукавке написан призыв, так сейчас по всей Москве стоят люди с плакатами черт-те какого содержания – даже требуют вернуть гражданство Солженицыну! И значит, нужно выяснить у начальства, является ли сегодня этот Сашин призыв антисоветской пропагандой…
А Саша тем временем стоял посреди толпы живым транспарантом – высокий, гордый, с ослепительной улыбкой на крупных губах и вызовом в откинутой голове и серо-сливовых глазах молодого оленя. И я вдруг ощутила – животом, грудью, ногами, – что хочу его, хочу безумно, хочу до обморока – только его! Только этого! Даже корни моих волос на голове ощутили озноб желания…
– Второй, второй! Это «Гроза»! – услышала я рядом с собой скороговорку одного из оперов в портативный «уоки-токи». – Западные корры подъехали. Он им, сука, назначил тут! Что делать?
Действительно, к тротуару уже стремительно подкатили «фольксваген» и «вольво», из них буквально на ходу выскочили четверо молодых иностранцев с фото– и кинокамерами в руках и тут же стали снимать Сашу и публику вокруг него. И теперь я поняла, кого высматривал Саша в потоке машин пару минут назад – не девушку, нет, а вот этих иностранцев. Несколько оперов кинулись к ним, пытаясь своими квадратными фигурами заслонить Сашу от объективов. Кого-то из корров якобы нечаянно стукнули сзади под колени так, что он выронил кинокамеру…
А Саша безмятежно стоял посреди площади Революции с надписью на груди:
СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!
И тут я услышала ответ «Второго»:
– «Гроза»! «Гроза»! Высылаем «неотложку» с санитарами. Будете брать его, как психа…
Господи! Сашу, моего оленя, моего ангела – в психушку! Уж я-то знаю наши психушки. Боже! Шокотерапия и аминазин внутривенно, да еще в таких дозах, что мозги превращаются в студень, и потом всю жизнь будешь только цветочками вышивать: «Ленин всегда живой!».
И вдруг меня осенило: конечно – я же на «неотложке»! И я тихо попятилась от оперов к телефонным будкам, миновала их, а затем повернулась и бегом метнулась за ремонтные щиты – туда, где стояла моя машина. Быстро нырнув в кабину, я рывком натянула на себя белый халат, а на голову – медицинскую шапочку с красным крестом. Я спасу его, спасу! Быстрей! Рука с ключом от зажигания плясала, я мысленно заорала на себя: «Спокойно, дура!» – и враз успокоилась, и завела машину, и задом рванула ее из-за щитов на мостовую. Какой-то «Жигуль», кативший по мостовой в общем потоке, завизжал тормозами и заорал гудком. Но я уже знала, что я делаю, – я включила сирену, вывернула руль и, проехав с сиреной тридцать метров, снова въехала на тротуар, двигаясь прямо к оперу по кличке Гроза. Резко остановив «неотложку» возле этого опера, я сказала, не выходя из машины:
– «Гроза»! Берите его быстро и – в машину!
