После этих слов Ефимкин быстрой походкой направился прочь. Надо было еще переговорить с прокурором и судьей.
В назначенное время первая бригада была в сборе. Леонид Иванович даже не ожидал встретить таких рослых мужиков с открытыми славянскими физиономиями. Лишь один был невысокого роста, рябой, лысоватый, похожий на крымского татарина. Лица бойцов смягчались добродушными улыбками. Казалось, они говорили о милых мелочах, из которых складывается жизнь. Каждый был одет в поношенную спортивную форму. Так обычно ходят в провинции не старые еще ветераны спорта. Невозможно было даже представить, что эти люди дали согласие участвовать в тяжкой криминальной разборке. Куда больше они походили на друзей в возрасте, после трудового дня собравшихся заняться каким-нибудь игровым состязанием. Начальник Поезда отделился от группы и шагнул к Математику.
— Деньги принесли?
— Такая демонстрация нам ни к чему. Деньги в свертке оставлены в твоем почтовом ящике. Позвони домой, пусть жена их вынет и пересчитает. Вот мобильник. — Леонид Иванович протянул Чернохуду свою «Моторолу».
— Пересчитывать она не будет, но я скажу, чтобы сверток взяла. Надеюсь, в нем не кукла.
Ефимкин промолчал. Его лицо выглядело каменным.
— Пошутил я. И звонить не буду. Кто полезет ко мне в ящик? Там сроду никакой почты не было. Он, видать, проржавел полностью. За пенсией я сам хожу, а корреспонденцию вообще никогда не получал, может, и было что, но не помню. После работы займусь свертком. Еще раз объясни нашу задачу.
— Объект в наручниках помещен в камеру полчаса назад. Ты в маске заходишь первым, чтобы замотать ему голову. Она должна быть без ссадин. После этого заходит вся бригада и начинает его колошматить. Молча! Так продолжается пятнадцать минут. Потом выходите. Минут десять спустя, я вхожу на разговор…
— Считаю, чтобы он пришел в себя, понадобится как минимум тридцать минут, а то и час. Я все спланировал. Первый раунд — групповое избиение. Второй — отборные пытки. Третий, чтобы окончательно сломить волю, — сексуальные надругательства. Четвертый раунд — отсечение конечностей. Тут любой герой что надо подпишет. Думаю, после второго раунда он сломается и надо будет вызывать нотариуса. Надеюсь, ночью он может явиться? Хочется до полуночи премию получить. А кастрацию я начну лишь после нотариуса, да?
— Да-да! Ну, пошел! Менты, прокуратура, судья, нотариус — все ждут команды. Только не переборщите, чтобы он не помер до нотариуса. Тогда провал всей затее…
Про себя Леонид Иванович решил: «Если все же помрет, все равно заставим нотариуса подписать дарственную». После этого он поспешно направился прочь.
В просторной камере слабо светила лампочка в сорок ватт. Коммерсант Разживин сидел на нарах, деливших помещение на две части. Лежать он не мог, руки за спиной были плотно стиснуты милицейскими браслетами. Камера была рассчитан на двенадцать — четырнадцать арестантов. Но Разживин сидел один на сбитых из досок нарах в шестьдесят сантиметров высотой. По каким причинам он здесь оказался, коммерсант не понимал. Впрочем, иногда у него мелькала мысль, что за его арестом мог стоять рыбный инспектор. «Если это он заказчик, надо себя выкупать, — думал заключенный, — и срочно, до следственных действий! Сколько предложить за закрытие дела? Тридцать тысяч Ефимкину и двадцать ментам… Хватит ли? Да и как предлагать? В КПЗ два прапорщика-охранника. Предложу тысячу долларов за звонок… Надо срочно поднять приятелей».
Разживин поднялся и стал ногой стучать в массивную дверь камеры. Десять минут спустя кормушка приоткрылась.
— Чего тебе? — забарабанил охранник ключами по металлической обшивке.
— Друг, даю тысячу долларов за звонок! Матери хочу позвонить, меня дома нет, ведь волнуются. Только три слова скажу, что жив-здоров. Ну, ладно, даю три тысячи. Три звонка — три раза по тысячи. Ведь доллары!
— Пошел ты… У тебя карманы пустые. В долг не работаем. Знаем вашего брата. Еще раз постучишь, измордуем, — бросил прапорщик, закрывая кормушку.
«Почему они меня в наручниках держат? Как же я устал бороться с бюрократами. Уверен, не только у меня требуют подачек, весь средний класс под гнетом, даже олигархи, словно крепостные, перед Кремлем на коленях стоят. Так хочется любить Россию, но за что? Дайте мне материал для любви! Хоть маленький кусочек, хоть лоскуток для успокоения! Ощущение, что страну накрыл заколдованный мыльный пузырь выдуманного благоденствия. А на самом деле не жизнь, а чума. Какой-то тотальный политический блеф! Сегодня уже не выдержал и избил мерзавца. Но сколько они моей крови выпили? Три года строю свой ресторан. Шестьсот квадратных метров. Он уже два с половиной года мог прибыль мне и казне давать. Но работаю только на чиновников. Более трехсот тысяч одних взяток раздал. Согласование проекта, продление согласования проекта, ордер на строительство, подключение к водоснабжению, к электроэнергии, к отоплению, визы пожарников, несчетные протоколы с санитарноэпидемиологическими службами… Восемьдесят с лишним мест, куда надо было заносить, чтобы запустить ресторан. И носил, сколько потребуют. Даже порой торопишься дать, куда денешься? А они берут, только мало что делают, — чтобы взять повторно, третий, пятый раз. Им все мало! Ведь никто не одернет! Внутри страны власть не существует! А дело стоит! Деньги не работают, оборудование ржавеет, душа страдает, сердце обливается кровью. И вот новый круг очертили… Разве у человека хватит нервов не дать этой власти в рожу? Не женской перчаткой, а увесистым кулаком! Сегодня я всю злость выплеснул на Ефимкина. Понимаю, что виноват! Но в мире этого повального взяточничества быстро теряешь в себе человека. Я еще долго держал себя в руках. У русских не огрызаться власти — национальная особенность. Ни француз, ни немец, ни итальянец, ни англичанин, ни испанец, ни швед такого унижения никогда бы не вытерпели. Они боролись бы сообща, колоннами, массой! А мы, надеясь, что вот-вот придет в Кремль новый человек и все изменит, гасим разгул бюрократов кассой! Вот не выдержал, набил рожу душителю русского бизнеса, а сейчас сижу за замком в наручниках. Не ведаю, что ждет меня. Статья за хулиганство — пять лет заключения. Могут пришить попытку убийства — это все десять. Но главная беда во всех случаях — постоянное унижение. Это первое сквозное чувство сопровождает нас с раннего возраста до могилы. Был ли когда-нибудь русский дух по-настоящему прекрасен, справедлив и ярок? Интеллект — да, примеров во все времена было достаточно, но честь, достоинство? Сомневаюсь… Неужели приватизация и ростки капитализма за недолгое время смогли так основательно испортить нацию?»
В этот момент Разживин услышал, что дверь камеры открывается. «Наручники пришли снимать, что ли? — мелькнуло у него в голове. — Или следователь…»
Однако в камеру вошли несколько амбалов в масках. Один из них сразу схватил Разживина за горло, другой накинул на голову наволочку, и без каких-либо объяснений арестанта стали избивать. Били беспощадно и долго. Руками и ногами. Из девяностокилограммового тела сделали отбивную, готовую к барбекю. В какой-то момент он потерял сознание. А едва очнулся и сквозь нестерпимую боль, ошарашенный, осознав, что с ним произошло, попытался приподняться, как услышал чей-то голос:
— Хочу, чтобы сразу все было понятно. Ты оштрафован за инцидент у речки! Размер наказания оценивается стоимостью ресторана “Ангара”. Если готов в присутствии нотариуса и свидетелей подписать купчую и протокол, что получил сумму полностью, тебя больше пальцем не тронут. Если нет, тебя ждут бесконечные ночные ужасы. Мы не отступим: или ресторан — или твоя жизнь. Без передачи мне “Ангары” отсюда не выйдешь. А мертвого тебя тайно вывезут и сбросят на свалку. В течении дня крысы оставят от тебя одни кости. Выбирай. Если мы смогли поместить тебя в КПЗ, то не будет никаких проблем отдать тебя на съедение грызунам. Жду. Лишнего не произноси. При любом слове, кроме «Да, согласен», я выхожу, а за мной придет команда, способная на многое…
— Ни-ког-да… — еле выговорил Разживин. Слезы душили его, боль искажала лицо. — Я сделал ошибку, что избил тебя. И этим уронил прежде всего самого себя! До ума ли в этот момент было! Пойми, “Ангара” — это моя… мечта, я не смогу остаться без нее. Как тогда жить? Я кулинар, продал отцовский дом, дом тестя и стал строиться… Без одной минуты здание готово. Прости… Возьми что-нибудь другое… Впрочем, у меня кроме него, ничего нет… Мне легче умереть, чем отдать “Ангару”.
Ефимкин не стал слушать дальше. Он вышел из камеры и сухо бросил: “Продолжайте!” Тут он заметил, что лица его бойцов, скинувшие на время маски, ничуть не озлоблены. Они говорили, о чем-то своем, шутливом, открыто улыбались, вовлекая в беседу прапорщиков КПЗ. Похоже, обсуждали появившиеся в городе презервативы нового типа. «А я еще сомневался, можно ли запустить успешный рейдерский бизнес. С таким народом можно! Пора искать новую жертву! — у Леонида Ивановича произвольно вырвался смешок. — Я даже знаю, кто окажется следующий. Владелец мясокомбината. У него неплохие доходы. Но главное, необходимо выстраивать технологическую цепочку бизнеса. Не разбросанные предприятия, никак между собой не связанные, а линейка. Мясо поступает в ресторан, рыбой я уже владею, в этом случае могу делать с ценами все, что угодно, а значит, быстро повышать доходность! После мясокомбината надо взяться за фермы. Прибрать к рукам выращивание свиней и телят, затем обратить внимание на агрофирмы. Чтобы кормить скот собственным сырьем. Дальше можно за другие рестораны взяться. Потом подумать и о новой линейке. А там дальше осматриваться… Иначе капитал не соберешь. А ребята у меня славные. Правда, как бы меня самого в один день не раскулачили. У русского человека душа темная, и разум с ней в ладах…»
