Последние несколько месяцев больная женщина прожила в нетерпеливом ожидании смерти. И шла дорогой смерти, ее желая, к ней стремясь. Смерть представлялась ей в человеческом облике — то сильным черноволосым парнем, бегающим по холмам, то суровым, спокойным мужчиной, в рубцах и метинах жизненных невзгод. В темной комнате она выпрастывала руку из-под одеяла, протягивала ее и думала, что смерти нравится, когда живое само подает ей руку. «Потерпи, любимый, — шептала она. — Оставайся молодым и красивым и потерпи». В тот вечер, когда болезнь наложила на нее свою тяжелую руку и не оставила ей времени сказать сыну Джорджу про спрятанные восемьсот долларов, она вылезла из постели и ползала по комнате, выпрашивая у смерти хоть часовую отсрочку. «Подожди! Сын! Сын! Сын!» — умоляла она, из последних сил отрывая от себя руки возлюбленного, которого так сильно желала.
* * *
Элизабет умерла в марте того года, когда ее сыну Джорджу исполнилось восемнадцать, и до молодого человека почти не дошел смысл ее смерти. Прояснить этот смысл могло только время. Он уже месяц видел, что мать лежит на кровати, белая, неподвижная и немая, — и вот доктор остановил его в коридоре и произнес несколько слов.
Молодой человек ушел к себе в комнату и закрыл дверь. В животе у него образовалась странная пустота. Он посидел, глядя в пол, потом вскочил и выбежал на воздух. Он прошел по станционной платформе, потом по центральным улицам, мимо школы, и почти все время думал только о своих делах. Мысль о смерти никак не могла завладеть им, и он даже немного досадовал, что мать умерла именно сегодня. Он только что получил от Элен Уайт, дочери городского банкира, ответ на свою записку. «Сегодня я мог бы с ней встретиться, а теперь придется отложить», — думал он почти сердито.
Элизабет умерла в пятницу, в три часа дня. С утра шел дождь и было холодно, но днем выглянуло солнце. Последние шесть дней она была парализована, не могла ни говорить, ни двигаться, жить продолжали только ум и глаза. Три дня из шести она боролась, думая о сыне, силилась сказать ему на будущее какие-то слова, и в глазах ее была такая трогательная мольба, что у всех, кто это видел, умиравшая осталась в памяти на годы. Даже Том Уилард, который всегда носил в душе обиду на жену, забыл свою обиду, и у него текли слезы, застревая в усах. Усы у Тома седели, он их красил. В состав краски входило масло, и, когда он смахивал слезы с усов, в воздухе повисал тонкий туман. В горе лицо Тома Уиларда напоминало мордочку маленькой собаки, долго пробывшей на морозе.
В день смерти Джордж вернулся домой по Главной улице уже в темноте; он поднялся к себе, причесаться и почиститься, а потом по коридору перешел в комнату, где лежало тело. Горела свеча на туалетном столике возле двери, а у кровати в кресле сидел доктор Рифи. Доктор встал и пошел к выходу. Он сунул вперед руку, как бы желая поздороваться с Джорджем, но тут же неловко ее убрал. Двум смущенным людям было тесно в комнате, и старший быстро вышел.
Сын покойной сел в кресло и потупил взгляд. Он опять задумался о своих делах и твердо решил, что начнет новую жизнь, уедет из Уайнсбурга. «Уеду в большой город. Может быть, удастся поступить в газету», — подумал он, а потом его мысли обратились к девушке, с которой он мог провести этот вечер, и опять он чуть не рассердился на неожиданную помеху.
В плохо освещенной комнате, где лежала покойница, молодой человек предался размышлениям. Он занимал себя мыслями о жизни, так же как мать мыслью о смерти. Он закрыл глаза и вообразил, как прикасаются к его губам яркие молодые губы Элен Уайт. Он задрожал всем телом, руки затряслись. И вдруг что-то произошло. Молодой человек вскочил на ноги и оцепенел. Он посмотрел на мертвое тело под простынями, и ему стало так стыдно за свои мысли, что он заплакал. В голову ему пришла новая идея, и он виновато оглянулся, словно за ним могли подсматривать.
Джорджу Уиларду до умопомрачения захотелось приподнять простыню и заглянуть в лицо матери. Все отступило под страшным натиском новой мысли. Он вдруг уверил себя, что перед ним на кровати лежит не мать, а кто-то другой. Это ощущение было явственным до невыносимости. Длинное тело под простыней выглядело в смерти молодым и стройным. Юноше, обуянному странной фантазией, оно показалось непередаваемо прекрасным. Чувство, что тело там живое, что сейчас с кровати спрыгнет красивая женщина и встанет перед ним, нахлынуло с такой силой, что он больше не мог терпеть. Он снова и снова пытался протянуть руку. Один раз он даже тронул и приподнял край простыни, но смелость покинула его, и он, как доктор Рифи, отвернулся и вышел вон. За дверью, в коридоре он остановился и задрожал так, что ему пришлось держаться за стену. «Это не мама. Не мама там», — прошептал он и опять задрожал от страха и неизвестности. Из соседней комнаты вышла, чтобы посидеть возле покойницы, вдова Элизабет Свифт; Джордж сунул ей руку и зарыдал, качая головой, полуслепой от горя. Но тут же забыл про Элизабет Свифт и со словами «Мама умерла» оборотился к двери, откуда только что вышел. «Милая, милая, милая моя, хорошая», — забормотал он, повинуясь какой-то посторонней силе.
* * *
А восемьсот долларов, которые так долго прятала покойная, чтобы помочь сыну обосноваться в большом городе, — они лежали в жестяной коробке под штукатуркой, у нее в ногах. Элизабет схоронила их через неделю после свадьбы — отбив штукатурку палкой. Потом, чтобы заштукатурить тайник, позвала одного из рабочих, которые ремонтировали гостиницу. «Кроватью нечаянно двинула», — объяснила она мужу, не в силах расстаться с мечтой об избавлении — избавлении, которое замаячило перед ней лишь дважды в жизни когда ее обнимали возлюбленные, Смерть и доктор Рифи.
Перевод В. Голышева
Был ранний вечер в конце осени, и на Уайнсбургскую ярмарку из округи съехались толпы народа. День выдался ясный, и наступала мягкая, теплая ночь. Над Вертлюжной заставой, где дорога выбегала за город и вытягивалась между ягодных плантаций, устланных бурыми сухими листьями, телеги вздымали тучи пыли. В телегах, свернувшись мячиком, на соломе спали дети. Волосы у них были в пыли, пальцы — черные и липкие. Пыль клубами катилась на поля и горела в лучах заходящего солнца.
На Главной улице Уайнсбурга, в магазинах и на тротуарах, толпился народ. Стемнело, ржали лошади, приказчики метались, как угорелые, дети теряли родителей и вопили, американский городок надсаживал силы, стараясь развлечь себя.
Протолкавшись сквозь толпу на Главной улице, молодой Джордж Уилард укрылся на лестнице, которая вела в кабинет доктора Рифи, и всматривался в толпу. Он провожал воспаленным взглядом лица, проплывавшие в свете витрин. В голову лезли мысли, а думать ему не хотелось. Он нетерпеливо топал по деревянной ступеньке и напряженно озирался. «Да что она — весь день с ним просидит? Зря я, что ли, столько ждал?» — пробормотал он.
Джордж Уилард, парень из маленького городка в Огайо, мужал не по дням, а по часам, и у него зарождались новые мысли. Сегодня с самого утра он чувствовал себя одиноким в ярмарочной сутолоке. Он собирался уехать из Уайнсбурга в большой город, хотел поступить там в газету и ощущал себя взрослым. Настроение у него было такое, какое знакомо мужчинам и незнакомо мальчикам. Он чувствовал себя немолодым и слегка усталым. В нем пробуждались воспоминания. Ему казалось, что ощущение зрелости обосабливает его, превращает в отчасти трагическую фигуру. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь понял то чувство, которое завладело им после смерти матери.
В жизни каждого мальчика наступает миг, когда он в первый раз оборачивается к своему прошлому. Может быть, именно тогда он и перешагивает рубеж зрелости. Мальчик бродит по улицам родного городка. Он думает о будущем, о том, какой персоной он явится миру. В нем зарождаются честолюбивые замыслы и сожаления. Вдруг что-то происходит; он застывает под деревом и ждет, словно сейчас его окликнут по имени. Тени былого пробираются в его сознание, голоса извне шепотом извещают, что жизнь кое в чем ограниченна. Только что он был уверен в себе и в будущем — и вот, уверенности как не бывало. Если он — мальчик с воображением, перед ним разверзается дверь, он впервые обозревает жизнь и видит нескончаемое шествие людей, которые прежде него являлись из небытия на свет, отживали свой век и снова в небытии исчезали. Мальчик отведал печали прозрения. Вдруг, задохнувшись, мальчик видит, что он — всего лишь листок, гонимый ветром по улицам города. Он понимает, что зря так храбро рассуждали его товарищи: он должен будет жить и умереть в неопределенности — игрушкой ветра, травинкой, которая увянет под солнцем. Он вздрагивает и жадно озирается. Восемнадцать лет его жизни сжались в короткий миг, в мимолетный вздох в долгом шествии человечества. Слышно уже, как его кличет смерть. Всей душой он ищет близости с другим человеком, хочет коснуться его руками и самому почувствовать его прикосновение. И если этот другой представляется ему женщиной, то потому только, что женщина, наверно, должна быть ласковей, женщина должна понять. Больше всего ему нужно, чтобы его поняли.
