Вела она себя безупречно, делая ставку на детальное планирование, осторожность и полную секретность. И уж конечно, она точно не чувствовала себя Анной Карениной, когда чуть больше года назад в середине июня на перроне Центрального вокзала Варшавы встретила магистра Анджея Выспяньского, преподавателя кафедры классической филологии одного из университетов Кракова.
Вообще она избегала ездить польскими поездами, но для поездок в Краков делала исключение. По сравнению с поездом поездка на автомобиле по этому маршруту была гораздо более долгой и гораздо более выматывающей.
Анджей Выспяньский коснулся своими бедрами ее ягодиц, когда проталкивался через толпу при входе в вагон номер четыре. Она повернула голову и увидела печальные голубые глаза молодого мужчины с коротко подстриженной черной бородкой. Он извинился и совершенно не кстати произнес что-то о «силе напирающей потной толпы». Он носил очки, голос у него был низкий, и даже когда он улыбался – печаль из его глаз не уходила.
Она вдруг вспыхнула горячим румянцем. В одно короткое мгновение вспомнила все: покорность, унижение, боль и отчаяние, которые стали ее уделом, когда тот студент стер ее из своей жизни, словно ластиком. Мужчина позади нее был очень похож на того студента. Если бы не его слишком высокий рост и не отсутствие шрама на подбородке с левой стороны, прямо под губой, она бы подумала, что это он и есть, только постарше. Непонятно почему ей в голову пришла абсурдная мысль, что это сходство не может быть случайностью и что оно не может ограничиваться исключительно внешностью.
Войдя в поезд, она свернула налево, чтобы найти свое место в первом классе, а он протиснулся сквозь двери и исчез в соседнем вагоне.
Она не могла перестать думать о нем. Не могла сосредоточиться на чтении, не хотела прислушиваться к разговорам пассажиров в купе. Ее переполняло любопытство и какое-то своего рода «предчувствие», которое ее отец назвал бы «безотказной интуицией». Она вставила наушники в уши и включила на телефоне музыку. Когда поезд проехал Радом, она вдруг решила, что ей надо выпить водки. И отправилась в вагон-ресторан. Перед столиками, покрытыми скатертями, находился бар со стеклянной стойкой. Около бара, спиной к стойке, стоял Анджей Выспяньский, у которого через плечо болталась потертая кожаная сумка.
Он ее тут же узнал. Они начали разговаривать, и в какой-то момент он спросил, может ли он, «кроме еще одной порции горячительного», угостить ее чаем. Когда он расплачивался, ему не хватило двух злотых. Он смутился и объяснил это рассеянностью. Она доложила эти два злотых, чувствуя неожиданно дежавю. Ее поэту тоже сначала не хватало денег, чтобы расплатиться по счету. А в конце концов за все платила она, хотя это он ее приглашал. Еще одно дежавю случилось у нее, когда он предложил ей присоединиться к нему в ресторане за столиком, на котором стояла грязная выщербленная вазочка с пластиковыми гвоздиками. Его речь и тембр голоса были точно такими же, как у того ее поэта! Те же интонации, так же он понижал голос и делал паузы в те же самые моменты, когда хотел дать ей время на осмысление, чтобы иметь возможность с удивлением заглянуть ей в глаза.
Поначалу Вероника думала отказаться от водки, чтобы не вызвать его неодобрения, тем более что она пила, как отец, только чистую, неразбавленную и не смешанную ни с чем водку, одним глотком, до дна. Но потом она заметила, что Анджей не обращает ни малейшего внимания на то, что она делает, что он сосредоточен на одной-единственной цели: «генерировать» (его любимый глагол) в ней восхищение его словами и им самим.
Это было никакое не дежавю. Это была действительно постаревшая копия того поэта, который разбил ее сердце когда-то на маленькие кусочки и которому она хотела отомстить в наивной юношеской убежденности, что ее свадьба с Здиславом Петлей как-то его заденет. Поэт умел любить, это святая правда. Но только самого себя. Прекрасной, верной и сентиментально-романтичной любовью. А она? Она пала жертвой его беспримерного циничного нарциссизма. Он нуждался в ней – и в других женщинах до и после нее, – чтобы подтверждать свою уверенность в том, что он великий, что он божество, что он неповторимый и самый мудрый. И иначе ведь и быть не могло, раз они все так рыдали и так страдали, когда он их бросал. Отвратительный эгоист, уверенный, что женщины существуют на свете только для того, чтобы его обожать.
И вот она смотрела на эту точную копию своего поэта, слушала этого нарцисса с более-менее поэтической фамилией Выспяньский и после третьей порции водки без закуски, сидя в вагоне-ресторане поезда Варшава – Краков, вдруг решила: раз уж она тогда не смогла получить любовь даром – так она теперь ее себе купит. За деньги собственного мужа. И пока не потеряет интерес, поиграет с ней немного, как с новым интересным гаджетом. А потом положит на дно коробки, прикроет поношенными туфлями, отложенными для бедных женщин Африки, вынесет в подвал, поставит на пол за стеллажом, заставит ее банками с заготовками на зиму и забудет на несколько лет. А может быть, и навсегда.
Покупать его она начала еще в поезде. Откидывала голову назад, отбрасывала волосы со лба, облизывала губы, расстегнула две верхние пуговки на блузке, а потом еще две, чтобы он как следует мог рассмотреть кружево лифчика. Изображала потерю дара речи, широко распахивала глаза в притворном изумлении, трепетала ресницами, громко вздыхала, вздымая новенькую грудь, только четыре месяца назад сделанную в венгерской клинике. Когда какой-то железнодорожник с дефектами дикции объявил по радио, что «вскоре поезд прибывает на конечную станцию Краков-Главный, и попросил пассажиров быть внимательными и не оставлять свой багаж и личные вещи, а потом прочитал то же самое по бумажке на языке, отдаленно напоминающем английский, она забеспокоилась. Для четвертой порции водки времени уже не оставалось, Выспяньский, словно в трансе, читал ей собственную поэму «Свадьба» с брачным танцем нарциссов в последнем действии, а она вспомнила, что оставила свои вещи в купе. У нее не было времени на окончание брачного танца. Она собралась и посмотрела ему в глаза с самым явным призывом, который только могла изобразить. Дотронулась – как бы случайно – пальцами до его руки, а потом скинула шпильки и голой стопой погладила под столом его лодыжку. На короткое мгновение он перестал говорить, взглянул на нее без видимого удивления и шепнул:
– Может быть, вы могли бы сегодня вечером составить мне компанию и сходить со мной в театр?
С этого дня Анджей Выспяньский, тридцатипятилетний филолог из Кракова, составлял ей компанию регулярно, и не только во время театральных представлений. Вероника не называла его своим любовником, хотя в этом, собственно, и заключалась его роль. Тот факт, что она замужем, не вызывал у него никаких особых возражений. Как и то, что она была на девять лет его старше. Вопрос мужа они обсудили без подробностей уже во время первой совместной ночи, после интенсивных и изматывающих неоднократных занятий любовью в ее номере в отеле «Старый» в Кракове, куда она пригласила его на бокал вина по окончании этого, как оказалось, переломного для ее сексуальной жизни спектакля.
Энди (так она его называла и под этим именем он фигурировал у нее в телефоне) был прекрасным оратором и гуманистом – в математике и законах физики он разбирался гораздо слабее, – и эрудитом. Она слушала его цветистые монологи на темы культурных явлений андеграунда, «культуры с нижней полки», как он его называл, и это позволяло ей иногда блистать, словно звезда, во время бизнес-раутов, организуемых фирмой мужа, а теперь и ее отца. Во время таких триумфов она слово в слово, до мельчайших подробностей цитировала магистра Анджея Выспяньского. Оказавшиеся на этих попойках немногочисленные интеллектуалы, которые вынужденно занимались импортом-экспортом, чтобы зарабатывать хоть как-то деньги, ее знаниями в области андеграундной культуры, причем не только польской, бывали необыкновенно и приятно поражены. Здих поначалу выпучивал глаза, а потом раздувался от гордости за нее, как павлин во время брачного периода. Он все сильнее был уверен в том, что это ее «хождение по книжным магазинам, университетам и театрам в Кракове» может в определенных обстоятельствах положительно повлиять на продажи и цены – например, вешалок из Шанхая – у польских оптовиков, питающих слабость к каким-нибудь писателям или артистам, о которых в нормальных газетах с фотографиями и рисунками не напишут.
Кроме того, Энди, как и она, но в отличие от большинства мужчин, имел очень много свободного времени. Это было необыкновенно удачно, потому что он практически всегда был готов вписаться в составляемый ею график свиданий. Когда-то, раза два, он сам пытался назначить свидание. Она могла бы и согласиться и даже хотела согласиться, мучимая сексуальным голодом, но для блага своего плана и из осторожности ответила решительным отказом. С этого времени Выспяньский был в курсе, что в их организации из двух человек графики составляет исключительно она. Ее поначалу слегка удивляло, сколько ее любовник имеет свободного времени – подавляющее большинство знакомых ей мужчин этого возраста были заняты собственным профессиональным ростом, старательно забираясь по ступенькам карьерной лестницы все выше, строительством домов, выплачиванием кредитов, добыванием дипломов МВА, изучением очередного иностранного языка. Они теряли ощущение времени, теряли ориентацию, становились невольниками собственных планов, и – как однажды признался ей ее приятель-гей, который, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума, уволился из крупной корпорации и стал гардеробщиком в театре, – наступал такой момент, когда им становилось жалко пяти минут на то, чтобы помастурбировать в туалете, потому что надо было сдавать квартальный отчет.
