Баран повесился на балке. Канадец рыдал, когда снимал его оттуда. Я подошла, опустилась на колени, и мы плакали вместе от непонимания и от ярости. Баран воспользовался тем, что остался один (а такое случалось очень редко) и покинул нас, расстался с жизнью. Это было так несправедливо. Все чувствовали себя виноватыми, особенно Канадец, который любил Барана как младшего брата и всегда его оберегал. Сейчас я понимаю, почему он так о нем заботился.
Не знаю, кто решил сообщить в полицию. Скорее всего, Марго. Это нужно было сделать, и она побежала к крестьянину. Полиция приехала почти сразу.
Смерть Барана обозначила конец нашей истории. Покинув банду, он уничтожил ее. Канадец был раздавлен случившимся, и невыносимо было смотреть, как рыдает этот хладнокровный хвастун. Меня всю трясло — пустота опять добиралась до меня. Защита, которой окружила меня банда, испарилась в одно мгновение, будто дом обернулся дымом. До этого мне было так уютно, так тепло, а теперь все кончено, повсюду холод.
Две полицейские машины отвезли нас в комиссариат; Канадец не хотел оставлять Барана, он отказывался уезжать и отбивался от полицейских.
— Не делай так, мальчик мой, о нем позаботятся… Ну же, пойдем…
Полицейские были хорошими людьми, пытались понять, что произошло, и желали нам только добра. Канадцу удалось сесть в машину с Бараном, завернутым в простыню. Больше я его никогда не видела. Когда мы приехали в участок, нас разделили.
Меня отвели к добродушному комиссару, который хотел узнать, как меня зовут и что я делала в том доме.
— Мишке? Что это такое «Мишке»? Ты что, не знаешь фамилию своих родителей?
— Не знаю.
— И откуда же ты пришла?
— С войны.
— Ладно… слушай, мы поищем какие-нибудь документы в мэрии, но если у тебя нет родителей, то надо будет что-нибудь придумать; ты должна ходить в школу, кто-то должен заботиться о тебе! Ты никого не знаешь?
— Нет.
Тогда он сказал:
— Подожди, я сейчас тебе кое-что принесу.
Комиссар — славный человек, он вернулся с чашкой горячего шоколада и бутербродом.
— Кушай сколько влезет, а я скоро вернусь.
Через некоторое время он пришел и сообщил, что одна женщина хочет взять меня к себе — и все будут очень счастливы, у меня будет семья, я не должна переживать.
— Хорошо, а как же остальные, мы сможем видеться?
— Не сейчас, возможно, как-нибудь потом вы увидитесь. А сейчас мы пойдем к этой женщине, хорошо?
Он подвел меня к машине незнакомой мадам. Хорошо одетая, на каблуках — обеспеченная горожанка.
— Понимаете, — обратилась она к комиссару, — все произошло так быстро, я торопилась, но пока она может поспать на диване, а там посмотрим.
На диване… снова! Я опять буду чужой, как у Вираго.
Должно быть, славный комиссар заметил мой взгляд, но не думаю, что он так быстро отказался только из-за этого. Скорее всего, ему не понравилась сама женщина.
— Знаете, мадам, если у вас пока нет кровати, то у меня на примете есть еще два человека, которые тоже хотят взять девочку; это учительницы, так что за ней будут и присматривать, и воспитывать…
— О, хорошо, если так, то я согласна. Значит, у меня вы сможете пристроить другого ребенка.
Мы вернулись в комиссариат, добрый полицейский объяснил, что меня возьмут к себе «две славные женщины, католички, которые будут меня воспитывать», а сейчас он пойдет сообщит им — и уже сегодня ночью я буду спать в кровати.
Я ждала в его кабинете, в руках у меня был мой мешок, который я не хотела оставлять. Со мной все еще были нож, компас, звезды и маленький зеленый Будда на шее. Единственное, что мне принадлежало.
И тут я увидела дедушку!
Я бросилась к нему! Это был самый лучший подарок, он пришел, я могу уйти с ним, он расскажет мне, где мои родители, и я никуда его не отпущу! Дедушка узнал обо мне в мэрии от старых коллег, он уже давно искал меня, и как только ему сообщили, что полиция поймала банду, в которой была маленькая светловолосая девочка, он тут же пришел посмотреть. Он уже не в первый раз приходил сюда и искал меня среди ребят, подобранных на улице. Таких было больше, чем можно себе представить. Много раз он уходил ни с чем, но на этот раз дедушка нашел меня. И назвал мое имя, то самое, что я так ненавидела: Моник Валь. В полиции установили мою личность, нашли фальшивый документ с датой и местом рождения: 12 мая 1937 года, Брюссель. Но больше дедушка ничего не сказал комиссару, кроме того что у меня нет родителей.
— А где папа и мама?
— Никто этого не знает. Цыпленочек, ты должна смириться.
— Значит, я пойду с тобой? Мы же уйдем?
— Как бы я этого хотел, цыпленочек. Но комиссар сказал, что я слишком старый, а он уже нашел двух хороших женщин, которые позаботятся о тебе, научат всему, чтобы ты пошла в школу…
— А ты будешь приходить ко мне?
— Если мне разрешат, я приду…
— А Марта?
— Ее больше нет с нами, цыпленочек. Она заболела и умерла.
А я так мечтала о том, что Марта заплетет мне косы, приласкает меня, вымоет в тазу и сошьет красивую одежду. Я была скорее разочарована, чем опечалена. Я видела уже столько смертей, что теперь не знала, как реагировать. Я не представляла дедушку без Марты. И все равно не могла понять, почему мне нельзя жить с ним. Он постарел и выглядел очень усталым. Это был все тот же дедушка, но уже без прежней силы и задора.
— И где же ты все это время была? У тебя такой вид, будто тебе изрядно досталось.
— Я должна столько тебе рассказать, дедушка! Знаешь, я ушла так далеко, очень далеко. Я была на востоке…
— Потом. Ты мне потом обо всем расскажешь. Как же ты глупо поступила, малышка!
Потом, опять потом. Я ненавидела это слово.
Со мной все еще был мой компас, и я хотела рассказать дедушке о том, как он мне помог. Но дедушка не любил нежности, несколько лет спустя я поняла, что таков был его характер. Он очень мало говорил о Марте, а когда я спросила, от чего она умерла, он ответил:
— Ей пришлось лечь в больницу, она кашляла кровью.
Никаких подробностей. Он никого не жалел открыто, даже себя, и не хотел ворошить воспоминаний. Спустя многие годы, когда мы все-таки смогли жить вместе, он целыми днями сидел в кресле у окна, смотрел в пустоту и курил трубку. Когда наступало время обеда, он молча ел. А когда я хотела поговорить, он отвечал: «В доме моих родителей у папы была фуражка, и когда кто-то за едой начинал болтать, он брал фуражку и хлопал по столу: кушать надо молча».
И он молча ел. Но для меня глубокое молчание старости было внове.
Я никогда не слышала, чтобы он говорил о своем сыне. Он уважал горе Марты, но все да хотел сделать так, чтобы она забылась. И со мной поступал так же:
— Не переживай, цыпленочек, двигайся вперед, смотри в будущее, все будет хорошо, ты будешь учиться… А прошлое нужно оставить в прошлом.
— Дедушка! Дедушка, подожди! Посмотри! Я сохранила его! Компас, он все еще у меня!
— Ничего себе! Эта штуковина все еще у тебя…
Будто бы эта вещичка, блестящая оттого, что я столько лет, столько километров несла ее во рту, не имела никакого значения.
— Ты придешь меня повидать?
— Да… да…
Но он пришел не скоро. Женщины, к которым меня пристроили, не любили дедушку и боялись его «вредного влияния». Дедушка был кем-то вроде анархиста, он не ходил в церковь и смеялся над священниками; мои опекунши считали, что в свете обучения, которое мне предстояло, я не должна с ним общаться. Дикого ребенка надо выдрессировать и вернуть в общество.
Леонтин и Сибил привели меня в свой опрятный, безукоризненно чистый домик; они были очень добры ко мне, но относились с явной настороженностью. Сразу посмотрели на мешок и на шею.
— Что у тебя там?
— Печенье.
— А это что?
— Это мой маленький Бог.
— О, нет, нет, нет. Так нельзя!
И они забрали зеленого Будду. Есть только разрешенный Бог, то есть их. Но за мешок я цеплялась изо всех сил, так как не хотела, чтобы у меня и его забрали.
— Это отвратительно, посмотри, какой он грязный, мы его почистим.
— Хорошо, но не сегодня.
— Ладно… мы его потом отмоем.
Грязный мешок волновал их меньше, чем маленький Будда. Значит, у меня было время на то, чтобы перепрятать ножи, компас и звезды.
На следующий день мешок был выстиран и совершенно потерял форму. Он висел на моем стуле, истрепавшийся за время путешествия и совсем пустой. Теперь он годился для того, чтобы я носила в нем тетрадки.
Я перепрятывала сокровища каждый день. На высокой кровати лежало одеяло и два матраса, между которыми я могла устроить тайник.
В моем распоряжении был маленький туалет на втором этаже, окно, выходившее в крошечный садик, и шкаф, нижний ящик которого предназначался под мои вещи. Леонтин и Сибил выдали мне кофточки, юбку, вязаную куртку, свитер, трусики, ночную рубашку в цветочек, с длинными рукавами и нелепым воротником. На то; чтобы сделать все это, ушел не один вечер.
