— Если твои родители в раю посмотрят на тебя, что они подумают?
— А вы точно знаете, что они в раю?
— Конечно, знаем!
— А где это?
— На небесах.
— А как туда попасть?
— Нужно молиться, верить и быть послушной.
— А что такое вера?
Я задаю слишком много вопросов. Я, маленький волк, начинаю молиться, повиноваться и делать то, что от меня требуют. Я начинаю понимать людские повадки и человеческое притворство. Я постепенно привыкаю лицемерить.
Учитель истории сказал мне: «Тот, кто умеет повиноваться, умеет и повелевать!» А я хотела повелевать, поэтому повиновалась. Я стала старостой класса, училась гораздо лучше, зачитывалась книгами. Я должна была объясняться как-нибудь по-другому, а не только при помощи кулаков, повернуться лицом к миру, о котором я ничего не знала, который окружил меня непреодолимыми барьерами. По ночам я плакала о том, как страдала в прошлом, — и натура брала верх, а Сибил и Леонтин с отчаянием ругали меня за очередную выходку:
— Ты опять прыгала из окна и писала в саду!
— Но я так делала раньше!
— Раньше ты была дикой! Заблудшим существом, почти животным.
— Но ведь животным быть хорошо!
— Нет, человек выше всех зверей, нельзя так себя вести!
Как же мне надоел этот человек, который выше всех зверей! По вечерам я злилась, забивалась в угол слишком мягкой кровати и сидела, уткнувшись подбородком в колени, а над головой у меня висело распятие. Я его боялась. Меня пугал этот человек, прибитый к кресту: еще одна история о людях, которым нравилось причинять страдания другим.
Дедушка не приходил меня повидать, женщины открыто презирали его безверие, а раз у меня был официальный учитель, он не имел права вмешиваться. Должно быть, он тоже думал (и возможно, был прав), что мне необходимо стать приличной независимой девушкой, а когда я начну зарабатывать, то смогу жить так, как захочу. А пока меня кормили, обеспечивали жильем, воспитывали, и я прошла конкурс, который позволял мне быть учительницей или, во всяком случае, заниматься с детьми.
Я ничего не знала о том, что существуют еврейские организации — они могли бы помочь, отыскать информацию о родителях, о моей прошлой жизни, возможно… было еще не слишком поздно, несмотря на все потери. Но никто не рассказал мне о них, никто не подарил мне надежду. Добрые люди (многие из них спасали детей во время войны), которые подбирали бездомных мальчиков и девочек, часто воспитывали их по собственным религиозным обычаям.
А еще никто не хотел вспоминать о войне, все стремились восстановиться, отстроиться, забыть, не лезть в прошлое других людей — потому что там можно раскопать правду, не соответствующую установленной. Доносы, облавы, презрение, предательство, ненависть к тем, кто отличается от остальных.
Я умирала от желания запечатлеть все, что пережила. Переносить ярость и страдание, оттого что тебя не понимают, было гораздо труднее, чем пережить свою собственную войну. Никто не хотел меня слушать.
Я пыталась отомстить. Раз из меня хотят сделать католичку, раз моя жизнь никого не интересует, то я не буду ходить в школу!
— Я заболела.
— Но ты же никогда не болеешь.
Опекунши немного разбирались в этом. Они никогда не видели такой сильной девочки: я могла мгновенно перекувырнуться и ударить подошедшего ко мне со спины. Больше никто не решался меня задирать и ссориться со мной, даже они. То, что случилось со мной у них на глазах, сильно их впечатлило.
Я закрыла глаза и упала замертво прямо перед опекуншами. Парализованная. Я сделала это нарочно и никак не реагировала на то, как доктор колол меня иголкой. Ни один мускул не дрогнул. Моя голова приказала — мое тело подчинилось. В то время, в пятидесятые годы, еще не говорили о власти духа над телом. А я обладала этой способностью, нечеловеческой силой воли, которая позволяла мне не обращать внимания на боль в руках и ногах. Я научилась этому сама во время моей долгой одиссеи. Когда боль была слишком сильной, я знала, как ее укротить. То же самое с голодом, холодом и жаждой. Именно сила духа помогла мне в тот день обездвижить тело. Думаю, что я поступила так же, перед тем как наброситься с ножом на того немецкого убийцу. Такое поведение (скорее всего, вызванное страхом и ненавистью) теперь должно было помочь мне избавиться ото всех этих ограничений и унижений.
Я лежала с закрытыми глазами, пока врач иголкой стимулировал мои мышцы, я приказала им не шевелиться — и у меня получилось. Спустя годы подобное сопротивление боли сыграло со мной злую шутку, потому что я не обращала внимания на большие проблемы со здоровьем.
Мне разрешили некоторое время отдохнуть в кровати, без утренних служб и школы. Сибил и Леонтин переполошились, носились, как куропатки, и не знали, что делать. Они дали мне блокнот, чтобы я писала в нем все, что захочу:
— Раз ты теперь умеешь писать, то можешь пользоваться им…
Предполагалось, что брат кюре будет навещать меня после полудня, чтобы мне было не так одиноко, пока они ведут занятия в школе.
Мне потребовалось много времени, чтобы открыть блокнот и короткими фразами описать все, что я пережила. На это у меня ушло немало страниц…
«Я ушла по мосту… Волки кормили меня… Марек умер, он просил не забыть… я искала родителей в Варшаве… Миша дал мне нож…»
В рассказ, который пока давался мне с большим трудом, я вставляла моменты из того времени, что провела, будучи заточенной в этом доме. Рассуждения о музыке, которой Леонтин хотела меня обучить, о географии, о которой я уже знала, причем совсем не то, что преподают в школе. Единственный любопытный случай, на мой взгляд не представлявший большого интереса, стоил мне этого блокнота.
«Брат кюре считает, что у меня красивые зубы и очаровательный губы, он гладит мои плечи, говорит, что у меня округлая грудь, и ему это нравится!»
В этом дневнике отразился труд моей жизни, долгая дорога, пройденная до прихода в дом Сибил и Леонтин, до поступления в школу, до кюре, которому так нравилось сидеть рядом со мной… В блокноте было не больше пятнадцати страниц. В нем было собрано основное, пусть и неумело записанное, но я ждала, что мне начнут задавать вопросы, а я могу отвечать на них и не отвечать… или меня просто спросят: «Значит, ты действительно отправилась на поиски своих родителей?».
А еще я надеялась, что Сибил и Леонтин начнут воспринимать меня по-другому, перестанут видеть во мне лишь невоспитанную девчонку, уличную бродяжку, которую нужно обучить хорошим манерам. В любом случае я ожидала благоприятной реакции, а не воплей. На меня же обрушился поток оскорблений!
— Да как ты посмела? Это сборник лжи! Какая-то пачкотня! Тебе должно быть стыдно!
— Это же явно безнравственная выдумка! Ты что, не понимаешь, Леонтин? У этой девочки душа чернее, чем у самого дьявола!
Разъяренные Сибил и Леонтин порвали дневник и сожгли моих волков, Марека и Мишу в печке. Больше всего они стремились уничтожить жалкие проказы кюре, но в своей истерике старых дев они также сожгли мою жизнь, мое детство и боль, от которой я хотела освободиться.
Я не включила в те неумелые записи крики девушки и кровь немца на моем ноже. Я слишком боялась, что меня объявят преступницей и посадят в тюрьму. Кошмары были моей темницей. Но для Сибил и Леонтин моя жизнь была «пачкотней». Они любили это слово и часто применяли по отношению ко мне.
Не знаю, поверили они в шалости своего брата или нет (об «этом» мы не говорили), но он больше ни разу не появился в их доме. И все же бедный кюре со своими слабыми попытками проявить подавленную сексуальность не причинил мне большого вреда. Несчастный человек, он даже рассмешил меня! Очаровательные губы? Я прекрасно знала, что это не так, и не родился еще тот человек, который мог бы заставить меня поверить в эту шитую белыми нитками ложь. Я чувствовала себя уродливой, все на меня смотрели. Я не показывала того, что боюсь окружающих, я не «чувствовала» их, как чувствовала животных. Я считала их глупыми, плаксивыми детьми. Например, когда я стала девушкой, то не обратила на это никакого внимания и ничего не сказала мадемуазелям. У меня течет кровь? И что? У меня уже столько раз текла кровь! Сибил заметила это и хотела осторожно просветить меня насчет моего нового состояния, успокоить меня, спрашивала, не болит ли у меня что… Сколько шума из-за капельки крови! И сколько злобы, сколько притворства было, когда они уничтожали маленький дневник с моими воспоминаниями.
Я начала двигаться снова, когда захотела, дней через пятнадцать. Я больше не доверяла учительницам. Я мечтала лишь о побеге, но единственная возможность выбраться отсюда — пройти проклятый конкурс в педагогический колледж, а для этого я должна была смириться с тем, чтобы вместить три года дополнительных занятий в один. А потом встретиться с конкурсной комиссией.
