– Я тебе Настю уступил. Ну, в театре. А потом в «Горке», помнишь? Теперь ты мне уступи.
Ах да, вспомнил я, гибкая и певучая Настя из театральной поддержки. И милая, веселая девушка в «Горке». Неужели все произошло сегодня? Когда успело? Со мной ли?
Илюха представился, девушка, смутившись, назвала свое имя. Я тоже уже было открыл рот, но Б.Бородов опередил меня.
– Вот, – проговорил он торопливо, – финна, нашего бизнес-партнера, домой, на финскую родину провожаю. – он указал на меня. – Мы с ним по заготовлению древесины совместно сотрудничаем, ну, добыча леса, обработка там, продажа. Он, как каждый финн, пьян, как свинья, к тому же ни черта по-русски не понимает.
Я понял, что обречен на безмолвие этой ночью, но все же отдал должное Илюхиной изобретательной, почти что шахматной комбинации. Тонко это было, вот так, одним ударом, отсечь конкуренцию.
– Он к тому же глухой, – добавил Илюха, видимо, для подстраховки.
– Чего? – ошарашенно переспросил я почти по-фински.
– Ничего не слышит, – оправдался за меня перед девушкой БелоБородов и добавил для убедительности: – Его фамилия Розовскявичус.
Вот это было грамотно – мелочи, знаете, такие, как имена собственные, всегда добавляют убедительности. Хотя, как у меня, у финна, оказалась литовская фамилия, я не понял. Но понял, что никакого значения это несоответствие сейчас не имеет.
Илюха посмотрел на меня и крикнул в ухо, суя при этом неуклюжие свои пальцы мне прямо в нос. Это, видимо, он так перешел на глухонемой язык жестов, который я, видимо, должен был понимать.
– Это Таня! – проорал он.
– Я, я, – согласился я на чистом финском, и успокоенный Илюха повернулся к приятной пассажирке.
– Я же говорю, глухой. Ни хрена не слышит.
Мнимая моя глухота не лишала меня все же всех шансов разом. Мало ли, может, девушка жалостливая попалась и пожалеет финского, убогого на уши калеку. И потому я достал последнюю бутылку из портфеля. Как все же они ценны, заначки, но Б.Бородов тут же перехватил ее у донышка и опять закричал:
– Дай сюда, тебе хватит! Тебе до границы еще протрезветь надо, пьянь ты суомская.
И так как я не отпускал, он снова повторил, как заклинание:
– Смотри, Танюш, как вцепился. Это потому, что звука не различает, бедняга. Понимаешь, Танюш, слух у него нарушен. От грохота канонады, наверное. Он, Танюш, из финских танкистов, а в танке знаешь, Тань, как по перепонкам фигачит. Вот после того, как ушами повредился, он в леса финляндские и подался. Там, Тань, тихо, и людей мало, и слухом напрягаться не обязательно. Все жестами объяснить можно…
Он продолжал дергать за бутылку и все бубнил:
– Да хватит тебе, ханыга хельсинская, викинг чертов. Дай Татьяне. Татьяна тоже небось хочет.
Я хотел поинтересоваться, почему «викинг», но вспомнил, что мне нельзя. А еще я вспомнил, что пора спать. «Спать» – пронеслось по телу расслабленной волной, неужели можно спать!
Но спать мне не пришлось еще долго. Я еще долго слышал с верхней полки, как они пили внизу, как Илюха рассказывал что-то успокаивающим, размеренным голосом, на что отвечал радостный, искрящийся даже в ночи, даже под перетакт колес Танюшин смех.
– Сложно нам их понять, финнов этих, – говорил задушевно Илюха. – Почему они к нам выпивать ездят? Ну хорошо, у них государство назначило сухой закон, но самогон ведь можно гнать. Из зерна или из отходов лесозаготовки, например. Там же, Тань, столько свежей древесины, одна щепа чего стоит. Знаешь, какой из нее самогон выходит, как свежестью леса отдает? А они не гонят. Представляешь, у них сухой закон, а не гонят!
Он вздохнул, явно сочувствуя финнам, разлил по стаканам вина.
– Вот у нас где угодно продается, в любом ларьке, а мы все равно гоним. Да считай, почти в каждом доме, все кому не лень. И не только для собственных нужд, для коммерции тоже гоним. Отчего многие травятся? От коммерции, естественно. А они, финны эти, они – законопослушные шибко. Понимаешь, Тань, за-ко-но-по-слуш-ные… Ну смех! Им к нам легче приехать, чем змеевичок у себя установить. Чудики… Вот у нас случай был на пасеке, бригадир у нас есть один по фамилии…
– Где случай был? – перебил нежный Танин голосок.
– Да у нас на просеке, где мы лес валим, – заново пояснил Илюха.
– А мне показалось, ты сказал «на пасеке».
– Да один хрен, Тань, «пасека», «просека». Главное, чтоб дорога была, лес поваленный вывозить.
– А, – сказала Таня, – понимаю.
– Так вот у нас там бригадир есть один по фамилии Родина. Прям натурально такая фамилия. Так он чего придумал, он, Тань…
Илюха все рассказывал и рассказывал, я пытался сосредоточиться на словах, но, видимо, голос его больше не был предназначен для меня. Он ускользал, как бы избегая, огибая своей звуковой волной и меня самого, и мое растекшееся по ночному вагону сознание.
И только однажды я выпал из плотно покрывшей меня дремоты и все же разобрал тихие, уже полные ласки Илюхины слова:
– Ты, Танюш, не бойся. – И снова, как бы завораживающе: – Да ты не бойся, Танюш. Я только дотронусь до тебя самыми кончиками рук.
– Чем, чем? – переспросила она, и в голосе ее я распознал трепет.
– Кончиками рук, – подтвердил Илюха, и я понял, что звук его голоса отражается от ее уже близкого лица.
– Илья, – услышал я потом, – у вас такие пальцы нежные. И сильные такие.
– Ага, – раздалось почти невнятное подтверждение.
Потом раздавался какой-то шелест и шорох, я сразу понял, от укладываемых тел, потом, видимо, Таня, голос был женский, сказала что-то про узко, и шелест повторился. Потом было дыхание, потом Таня полушепотом стала возражать, но не убедительно и, как мне показалось, даже неискренне. По сути, она повторяла одно и то же, про финна наверху, мол, неудобно при финне наверху. На что Илюха каждый раз повторял:
– Да он же глухой, финн этот. Как дятел, глухой.
Я знал, что теперь он и птиц перепутал. Но, видимо, Таня тоже не состояла в детстве в юннатах, да и я не был придирчив – я же понимал, что в угаре страсти ошибки с пернатыми вполне допустимы. К тому же я слышал – аргумент действует, а это решало.
Дальше они как-то затихли, и, видимо, я задремал, пока меня снова не разбудил шепот.
– Ты ведь знаешь, Танечка, я ведь абсолютно гетеросексуален.
Ага, сообразил я, знает уже.
– Но, вот, если бы ты родилась мальчиком… – Сначала прозвучала пауза, а потом сразу продолжение: —… Я бы тогда точно стал гомосексуалистом.
Я не засмеялся оттуда, с верхней полки. Я только улыбнулся приглушенным очертаниям нависшего надо мной потолка да еще пролетающим по нему для разнообразия отсветам редких придорожных фонарей. А вот Танечка засмеялась:
– Какой же ты болтун, Ильюшенька! Нет, вправду, ты такой чудной.
И я распознал в ее смехе счастье, и именно потому, наверное, успокоенно уснул.
Разбудили меня бравурные звуки встречающего нас марша, что означало, что мы въезжаем на Московский вокзал в Питере. Я спрыгнул сверху и осмотрел площадку внизу. Танюши не было – видимо, она сошла где-то до Ленинграда. Илюха же спал, по-детски мятежно разбросав руки, – ведь даже узкое становится широким, если последний час спишь на нем один.
Я попытался растолкать его, он сопротивлялся. Но как сонный может противостоять бодрствующему? – не может он противостоять. И я растолкал.
Илюха встал, лицо его было заспано и серо. Но при размякшем теле глаза уже светились новым днем, новой темой и новой заботой.
– Как Танюшка оказалась? – полюбопытствовал я.
– А? – Он только приходил в себя. – Танюшка… Ну да, оказалась. Полный восторг, Танюшка. – Видимо, на более выразительные подробности бодрости мысли все-таки пока не хватало. Впрочем, я и не настаивал.
– Так, ну чего, перед нами Питер? Тихий, наивный, дремлющий Питер. – теперь Илюха уже полностью пришел в себя. – И мы здесь для того, чтобы его легонько растревожить. Город на Неве! – торжественно обратился он к проплывающему вокзалу. – Готов ли ты принять своего триумфатора?
Нарочитая высокопарность, особенно по-утру, да еще после железнодорожного постельного белья, все же немного покоробила меня. К тому же голова подавливала где-то в висках.
– Ты прям Наполеон какой, – сказал я, морщась либо от слишком яркого света, либо… Я же говорю, голова болела.
– Я не Наполеон, старикашка. Я полководец армии наполеонов, – конечно же, нашел один из ответов Илюха.
Я посмотрел на него подозрительно – шутит ли он? Не может же быть, чтобы всерьез. Конечно, он шутил.
– Стариканер, – говорил мне Илюха, пока мы ловили тачку. – Если такие экземпляры, как Танюшка, попадаются на подходах к городу, то представляешь, какие лежбища располагаются внутри городской стены?
– Стариканер, могиканер… – монотонно вспомнил я книжных героев моего босоногого детства. Голова, черт, начинала ломить через и без того тонкую стенку.
– Слушай, – спросил я, – у тебя голова не болит?
