Вдруг Бинемсон роется на рабочем столике, что-то ищет молча и явно не находит. Спрашиваю, что ему подать?
— Сальник! Где сальник? Где сальник?
— Какой сальник? Его здесь нет. И не было!
— А я спрашиваю, куда делся кусок сальника, который я отрезал и в марле положил на этот столик!
— Но вы же не предупредили, что в кровавых салфетках — сальник. Сами же просили все месиво сбрасывать в таз…
— Мне дела нет, что вы сбрасывали… Хоть родите, а найдите тот кусок сальника, который я еле выискал у него, так как сальник его тоже весь в дырках… Чем я буду кишки ему штопать?! Хоть свой сальник давайте!
Потом работали молча. Расстроилась я ужасно… Он копошился в животе, нашел целый кусок сальника (другой), он штопал, я промокала кровь в брюшине, пот с бровей хирурга, молча вкладывала в протянутую руку нужные инструменты: иглы (он прямыми любил шить) с нитками, зажимы и проч. И вот кишечник водружен на свое место. Вот он уже зашивает жировой слой, вот зашил и подкожный… Операция идет к концу. Бинемсон бросает: «Заканчивайте!» Это значит, что я должна наложить швы на кожу, а он пошел мыть руки, чтобы заняться следующим раненым… Я не могу успокоиться из-за своего промаха, волнуюсь — хороший ли кусок сальника Беня сумел найти вновь…
Работа закончена. Я «размылась» (термин хирургический, то есть я уже не стерильная) и вышла вздохнуть в тамбур. Злюсь на себя, заплакала. В тамбур вышел и Бинемсон, наткнулся на меня:
— Вы кто? Вы к кому? Что с вами? У вас какая-нибудь неприятность? Что-то я вас не припомню… Вы медсанбатовская?
А я-то ждала, что он будет выговаривать мне за невнимательность…
— Да ведь я та сестра, доктор, которая сальник выбросила в таз… Я подвела вас… Не отразится это на раненом?..
— Какой сальник? Какой раненый? Что, среди оперированных есть близкий вам человек? Кто?
Ну что будешь делать, если есть и здесь чудаки! Как неразумному человеку, долго втолковывала, кто я. Дошло.
— Ах, боже мой! Из-за сальника такие слезы! Что вы! Да у этого раненого было и еще осталось столько хороших участков сальника, что я и ваши кишки обшил бы! Операция прошла очень хорошо, вы мне грамотно помогали. Я буду просить перевести вас в большую операционную. А кстати, как ваша фамилия?
Я поблагодарила Бинемсона, но сказала, что в малой операционной без меня — некомплект. А у него — Надя Степанова, ей уже лучше, и она через час вернется.
— Какая Надя Степанова? Такая рослая, грудастая?
— Да нет же, доктор! Рослая, грудастая — это Дуся Терехина из госпитальных палат, а Надя — с косой, невысокая… Вы же с нею уже год оперируете… — И мне стало легко и весело. Когда он не у операционного стола, в быту, то очень странный, рассеянный. Я не понимала, как это можно за год не запомнить людей своего взвода!.. Смешной: ремень на гимнастерке спереди — ниже пупа, сзади — чуть ли не на лопатках, портупея — как сбруя на лошади. Грудь впалая, спина крючком. Походка быстрая, нервная. Эдакая первоптица — археоптерикс. Он не замечал ни бомбежки, ни обстрелов. Диссертация его — о ранениях в живот, об операциях на животе.
Побольше бы таких блаженных умниц.
В малой операционной был хирург Перельман Виктор Яковлевич, аккуратист, с изящными манерами. Походка неторопливая, ступни при этом вовнутрь, задом вихлял. Вернее, не изящный, а жеманный.
Тоже не отличался военной выправкой, хотя одежда на нем сидела правильно. Движения кокетливые. Работал без спешки. Сентиментальный человек. Вспоминал часто довоенную жизнь и свою «мамочку» (только так называл маму).
— Я был нежный сын… я так обожал мамочку! Еще я любил вышивать крестом по канве… Я все умел делать по хозяйству и мамочку освобождал от всех дел. И мамочка меня обожала…
— А жена, дети?
— Не было необходимости жениться. Ведь это значило бы — переключить свое внимание на другую женщину…
Нам всем не хватало дома, близких. Даже те, у кого до войны была жизнь не вполне уютно устроена, не очень сытая жизнь, — мы вспоминали ее с нежностью, благодарностью. А Перельман тосковал постоянно.
Второй хирург в малой операционной — комбат Алексин Борис Яковлевич. Он не всегда мог быть в операционной, он за весь МСБ отвечал, за все дела и проблемы.
Умный, знергичный, добрый, смелый, с частыми ангинами, да и легкие у него были некрепкие. Лицо волевое. А когда горло забинтует, хочется пожалеть его, погладить. Была у него собака (ее ему подарили разведчики — «пленная» собака), он назвал ее Джульбарсом. Какое раньше было имя — неведомо, какое-нибудь немецкое. К новому имени она быстро привыкла (вернее — он). К Алексину она привязалась, обожала его. Все изощрялись — сочиняли биографию собаки. Одни настаивали, что Джульбарс — собака русская (порода — немецкая овчарка). Вполне возможно, что собака служила санитаром на передовой или подрывала танки… Может, побывала у немцев в плену, сбежала… Считали ее собакой «нашей» потому, что она не выдала наших разведчиков лаем на них, а когда они возвращались с задания, пошла с ними на нашу сторону.
Алексин и Джульбарс были неразлучны. Когда Алексин оперировал — Джульбарс тихо лежал в тамбуре палатки.
Очень точно собака повторяла настроение хозяина. Если Алексин шел по лагерю бодро, с незавязанным горлом, собака весело пританцовывала у его правой ноги, игриво взглядывала в лицо хозяину, как бы говоря: «Хороший выдался у нас с тобой денек!» Если Алексин устал, или горло болит, или заботы одолевают и шел тяжелой походкой, опустив голову, ссутулив плечи, в валенках, «уши» ушанки опущены — такой же вид и у собаки: уши и нос опущены, глаза печальные.
Однажды Джульбарс прокусил мне ягодицу. Дело было летом 1943 года. Мне хочется эту картинку восстановить.
…Медсестра госпитального взвода (в их палаты поступали из операционных обработанные раненые) Валя Рундаева в этот день… рожала. Да! Да! Рожала на фронте. Так получилось: все тянула и тянула с отъездом, хотела дождаться, когда дивизия выйдет из боев на отдых. Тревожилась о муже — он, ее Петро, был командиром полка. Брак их был зарегистрирован в книге приказов по дивизии, с посаженым отцом в лице командира дивизии. (Существовала такая форма узаконения брака, и справка выдавалась. Эту справку после войны надлежало поменять в загсе на государственное удостоверение о браке.) Валя и Петро видались редко, он заскакивал иногда в медсанбат. В эти дни его полк действовал (а она думала, что бой этот пройдет и она уедет… его мать звала, ждала ее, а она медлила, то ли не рассчитав сроки, то ли умышленно). И вот — Петро в бою, а Валя рожает… Поступили раненые, среди них тяжело и безнадежно раненный Петро. От Вали скрыли. Валя долго рожала, Петро столько же времени умирал, не приходя в сознание.
Как только боли чуть утихали, Валя тревожно спрашивала: «Раненые из полка Петро поступили? Что говорят? Как там мой Петро?»
Девочки послали меня «в разведку» — узнать, родила ли Валя, так как криков ее больше не было слышно. Иду по лагерю… Солнышко… На бревне сидят легко раненные из команды выздоравливающих. Притихшие, грустные, чем-то заняты. Пожилой солдат показал мне поделки из дерева, с тихой и скорбной улыбкой объяснил, что это игрушки для новорожденного. Другой солдат разрезал новую байковую портянку — хочет сшить распашонку…
А молоденький лейтенант говорит: «Мы посовещались и постановили: если парень родится, назовем его Медсанбат, а если девочка, наречем ее Дивизия…»
Как это удивительно! Война, фронт, кровь, смерть — и вдруг в этих условиях рождается человек!
Когда я пришла в палату, где рожала Валя, маленький человек уже был закутан в простыню. Валя устало, но счастливо шепчет: «Мальчик… Петро хотел сына… Вот и сын… я его тоже Петром назову… Что слышно из полка? Туда не идет машина? Хорошо бы сообщить Петру…»
Рожениц, роды и новорожденных мне доводилось видеть, когда училась в медшколе (на практике). Маленький Петро, уставший от выполненной работы не меньше матери, спал. При виде этого чуда я на время забыла, что с его появлением угасла жизнь его отца, и я, очарованная, чтобы скорее сообщить девочкам, вприпрыжку добежала до нашей палатки, влетела в тамбур и с ходу выпалила:
— Мальчик! Какая он прелесть! Уж не жениться ли нам, девчонки, и не выродить ли таких мальчиков!
Вдруг в противоположном тамбуре кто-то зашевелился, раскрылись створки брезента, и выглянуло лицо Алексина, он смеялся. Я так растерялась и засмущалась, что бросилась из палатки на улицу… Алексин весело крикнул, вылезая из брезента: «Куда ты? Стой! Ты что, жениться побежала?!»
Джульбарс, наверно, решил, что меня надо остановить (а я и не знала, что, когда я пошла «в разведку», Алексин с собакой зашел в палатку, узнал, что я должна вернуться с вестями, спрятался с Джульбарсом в тамбуре и сказал девчонкам: «Интересно, как и что она скажет… и вообще интересно послушать, что вы будете говорить». Джульбарс двумя прыжками настиг меня и вцепился зубами мне в ягодицу… И только голос хозяина заставил его разомкнуть зубы. Алексин его стыдил, Джульбарс был очень смущен, а я стояла, схватившись за онемевшую ягодицу. Аккуратные дырочки на юбке.
