Что подарили финны человечеству? Яна Сибелиуса? Финны подарили человечеству Финляндию.
Но вот над гранитной вазой с пурпурной геранью – воспаленная бабья промежность. Пьяная тварь справляет малую нужду, по-кобыльи журча. Белобрысый мальчик смотрит невозмутимо. Отжурчав, перекинув через скамью варикозную ногу, баба усаживается по новой за литровую кружку в кругу бородатых викингов.
Хельсинки накачивается пивом. Журчание – генерал-бас финской темы. Юноша в льняной кудели до плеч, выставив бурый отросток, журчал с подножки электрички. Другой журчал под занавес дня у входа в отель. Веймарское состояние души.
– Мы утратили русский рынок.
– Из пяти миллионов финнов – миллион безработных.
С пригородных поездов – нашествие нечистой силы. Гривастые финские подростки с кольцами в ушах и ноздрях. Пьяные Хильды и Линды рушатся с подножек на гравий. Схватка карате на перроне. Вращаясь волчком, рубят воздух джинсовыми ногами. Юность, тоскующая по гитлерюгенд.
В центре города – бой африканских барабанов. Трое графитовых ребят изламываются в брейке. Совсем как в Нью-Йорке. Негры роятся на вокзале, выпрашивают финские марки.
– Почему у вас так много черных?
– А что вы от них хотите?
– Я ничего… Это они хотят от меня денег.
– Мы пригласили их из Сомали из гуманитарных соображений.
– Вы хотите превратить маленькую Финляндию в Гарлем?
– Это расизм. Вы, американцы, расисты.
У сомалийского клуба льноволосая Сольвейг целуется с угольным человеком. Веймарская республика Финляндия.
На всем пространстве вдоль железной дороги от загородного отеля до Хельсинки – граффити. На заборах, сваях мостов, трансформаторных будках. Всюду реклама американских фильмов. Голливудское исчадие ада.
– Мы утратили русский рынок. Из пяти миллионов финнов – миллион безработных.
В таллинском сереньком аэропорту с немытыми стеклами его поразила свежесть ее пятидесятилетнего лица. Видимо, хорошо отдыхает, высыпается. Exwife – супруга бывшая – так и припала к нему, как припадала тогда, но теперь она была не худенькая, а необъемная. Крупный бородатый джентльмен с брюшком – сын – обнял их, соединяя и радуясь.
– Я была жестока с тобой, прости, если можешь, я теперь у всех прошу прощения.
Ее ступни с высоким подъемом, которые тогда умиляли его, были треугольные, мясистые, с оттопыренными большими пальцами, тонкие кривоватые голени и эта смиренная голубизна выпуклых глаз. Нищая старуха на улочке Старого города протягивает ладошку ковшиком. Злой старик с кинжальным взглядом тычет палкой в мусорную урну. Шелковый сеттер, только что раздавленный трамваем, мелко дрожит в бурьяне. И кажется, Старый Томас на Ратуше тоже сложил ладошки ковшиком.
Мои зеленые глаза внимательно изучают меня. Ночное холостяцкое ворочанье тучного тела за тонкой стеной. Резкий вскрик пружин. Тяжкие вздохи молодого одиночества.
В этом полужидке с эстонской фамилией явно просматривается вуди-алленский шлимазл[49]. Сын забыл в автобусе кошелек с долларами, посеял в электричке дорогую бейсбольную кепку, подарок отца, отправился на симпозиум по скандинавской литературе в домашних шлепанцах.
Пригородный поезд-калека с захватанными стеклами подпрыгивал на стыках, плелся мимо мертвых цехов и полей. Хмурые пассажиры ныряли, как бушмены, в бурьян эстонской саванны. Двадцать лет назад в кустах под этой платформой он набрал в шляпу лесной малины для своего Зверька и бежал вслед и кормил его по дороге к лагерю. А она, как всегда, была презрительно холодна и в кого-то опять влюблена.
– Все подкармливаешь своего «зунеле». Ох уж эти мне местечковые прихваты.
В стороне от деревянных домиков-шалашей они варили на костре сладчайший суп из сыроежек, а маленький Герострат похищал огонь и пытался поджечь кемпинг. Но его настигали и затаптывали костерок меж крохотных сосенок. Как вымахали они с той поры, и только там и сям сохранились бетонные столбики от шалашей. И лира-сосна осталась сторожить их воспоминания. Неужели все это отзвучало?
– Да я… да с моею-то красотой… видала я все в гробу в белых тапочках. Эка.
Она была жестока, как Эльза Кох. На вечерушках тесно прижималась к мужчинам, пьяная, с сигареткой на отлете, выпуская через плечико дым тонкими злыми губами.
Ее влекли христоподобные евреи. Этого звали Борис Лейдер. Бородатый человек с просторной висячей мотней рассматривал его с любопытством и презрением.
– И вы оставите своего сына, чтобы усыновить моего?
– Она говорит – вы ей отвратительны.
О, эта вороватая стирка трусиков на рассвете. Розовый вымпел его позора на веревочке в ванной. За стеной метался Зверек с температурой под сорок.
И он выстрелил своими разбитыми костяшками по движущейся мишени. Ее отвезли в травматологию с сотрясением мозга. Неужели это и в самом деле отзвучало: «Да я… да с моею-то красотою…»?
Эка.
Теперь она увлечена буддизмом:
– Ламы носят при себе молитвенный скипетр, который они вертят на разный манер при произнесении молитв.
А потом опять:
– Прости, если можешь, я была так жестока.
Она не снисходила до пошлости добывания насущного хлеба, лишь до совместного изготовления ее курсовых работ, до журналистской практики в газете «Приазовский рабочий», когда душными ночами мастерили для нее очерки, где вранье перепутано с полуправдой. На университетский выпускной бал она купила дорогую сумку под крокодила:
– Мы договорились без мужей. Соло. Пойми и не обижайся.
В справочном на Невском ему дали домашний адрес Бориса Лейдера. По длинному коридору шел удивленный олененок – маленький Лейдер. За ним выбежала бледная трогательная Рахиль.
– Моя жена и ваш муж, – прохрипел черный вестник…
– Не надо… Ради бога, уходите… ради бога…
Променять вот эту голубоглазую Суламифь на прокуренную шиксу с козленком. Ну конечно, Лейдер передумал.
И вот теперь среди книжных полок ее муж. Растерянный, с клочковатой бородой. Эстонский критик. Средь книжных полок, на которых уже не пыль, а процесс почвообразования. Так горы и развалины зарастают деревьями. И кажется, там, под потолком, уже зацепилась корнями первая сосенка.
– У матери крыша поехала, – говорит сын. – Все по церквам да кладбищам. Завтра на погост позовет.
И вот они несут желтые астры в горшках на могилы, усыпанные сухой хвоей. Тесть и теща. Как давно это было, а кажется, руку протяни…
– Ну давай, зятек, не будь явреем. Первая колом, вторая соколом, третья ясной пташечкой. А теперь на посошок.
Этот сомнительный и напрасный мир.
Сын – профессор угро-финской филологии – знал и любил здесь все. Он пригласил его на фестиваль Белой Дамы в Хаапсалу. В валунных стенах тевтонской крепости эстонская толпа отогревалась у калорифера национального мифа. На бревенчатом подиуме рычал и стучал посохом епископ-крестоносец. Немецкие псы-рыцари потрясали факелами, метались, хватали девушку-чухонку, замуровывали ее в стену валунами.
– А теперь смотри туда… В окно вон той башни. Сегодня как раз полнолуние.
В эту ночь и час… Привидение… И в самом деле… В стрельчатом высоком окне постепенно проявился белый женский силуэт… Что это… игра света и тени? А может, и в самом деле дух эстонской крестьянки, пролетев через семь веков, явился гомогенной толпе?
Из Восточного в Западное полушарие он переходил днем. Аккуратно расчерченные фермы Южной Финляндии… Холодные пустыни Скандинавии и Исландии… Только что отсюда совершал свои набеги Эрик Красный, и вот теперь я обозреваю с «боинга» почти целое полушарие. Как человек мог посягнуть на это?
И куда все они уходят? Викинги, эсэсовцы, шесть миллионов евреев?
Having sampled two
oceans as well as continents,
I feel, that I know
what the globe itself must feel
there is nowhere to go
elswhere is nothing more than a far fl ung strew
of stars, burning away[50].
* * *
Им нравилось после полуночи мчаться по пустынным хайвеям, сменяя друг друга за рулем. Им нравилось заезжать в зону отдыха на семнадцатой, в двухъярусный дворец, с ресторанами, туристическим агентством и конференц-залом.
Но после полуночи здесь было безлюдно, лишь на первом этаже проворная седая негритянка, похожая на Эллу Фицджеральд[51], подавала кофе.
В эту ночь им повстречалась романтическая пара. Он стройный, небрежно одетый. Немолодое левантийское лицо с бородкой. У нее главное были ноги.
Короткая юбка и ноги. Стройные ноги балерины, которыми она выступала, пятки вместе, носки врозь. Как будто только что сняла пуанты. Они прогуливались по залу, пили кофе и улыбались друг другу.
– Как ты думаешь, Нюнюшкин, о чем это они?
– Она спрашивает его: «Как ты думаешь, кто этот похожий на Троцкого издерганный джентльмен и эта усталая тоненькая леди с римским носом?»
– А что ты можешь сказать о них? – спрашивает Нинок.
