На этот уикенд он не поехал в Балтимор, и в награду ему приснилась Рут. Она встречала поезд, на котором он ехал. Он увидел ее на платформе: она вглядывалась в окна медленно плывущих вагонов. Он с таким нетерпением ждал встречи с нею, так хотел увидеть, как просветлеет ее озабоченное лицо, когда она заметит его, что окликнул ее по имени и… проснулся. Он успел еще уловить в темноте что-то вроде отдаленного эха — даже не имя, а какой-то бессмысленный звук, произнесенный во сне, целых четыре часа он пытался вернуться в свой сон, но тщетно.
Утром Коди принялся за второе письмо. На листке с именем ПОЛА он написал корявыми буквами:
«Дорогая Рути!
Что же ты, старушка, совсем забыла про своих друзей? Вчера я так и сказала маме: „Послушай, мама, эта Рут наверняка совсем забыла о нас“. Дела у нас неважные. Может быть, ты слышала, что мы с Норманом разошлись. Знаю, он тебе нравился, но ты не представляешь, какой это зануда — вечно копается, слова из него не вытянешь. Он меня просто довел до ручки. Послушай моего совета, подружка: остерегайся этих бледных, задумчивых блондинов — никакой от них радости. Найди себе интересного брюнета, который покажет тебе белый свет. Серьезно, поверь, я знаю, о чем говорю.
Мама передает тебе привет и спрашивает, не хочешь ли ты, чтобы она тебе что-нибудь сшила. Коленки у нее теперь совсем не гнутся — артрит, и она все время сидит в кресле, так что у нее уйма свободного времени для шитья. Привет. Пола».
Это письмо Коди отправил из Пенсильвании, куда в ближайший вторник ездил по делам на завод по производству тары. А в среду он отослал из Нью-Йорка голубой листок с монограммой «ЛМР»:
«Дорогая Рут!
Несколько дней назад мы с Донной обедали в ресторане, и она сказала, что у тебя появился очень милый ухажер. Подробностей она не знает, но, когда она сказала, что его фамилия Тулл и он из Балтимора, я сразу поняла, что это Коди. Здесь его все знают и любят. В душе он человек хороший, просто вот уже столько лет никто его не понимает. Ну, Рути, ты, кажется, умнее, чем я думала. Я всегда считала, что ты подцепишь одного из блондинов, которых везде пруд пруди, но теперь вижу, что ошибалась. Буду ждать подробностей.
Целую. Лори Мэй».
— Ну, знаешь, в последнем письме ты здорово пересолил, — сказала ему Рут.
— Ты о чем?
Он сидел на кухонной табуретке, наблюдая, как она рубит кубиками мясо. В эту субботу он приехал прямо в ресторан, не заезжая ни домой, ни на ферму, — надеялся найти в Рут какую-то перемену, заинтригованность, может быть, нет-нет да и почувствовать на себе ее испытующий взгляд. Ничего подобного, она просто рассердилась, со злостью молотила по доске.
— Представляешь, — сказала она, — ведь я ответила на первое письмо. Чтобы люди не волновались, я отправила листок обратно и написала, что письмо не по адресу, что это, наверное, ошибка, специально пошла и купила марку. Я бы сделала то же самое и со вторым, но на конверте не было обратного адреса. Ну а когда пришло третье письмо, я поняла, что ты перегнул палку.
— Да, за мной это иногда водится, — покаянно произнес Коди.
Рут с размаху обрушила тяпку на деревяшку. Ну и грохот. Ужас! В такую рань на кухне были только Тодд Даккет и Джосайя Пейсон, но Коди испугался, как бы они не подумали, будто тут произошло невесть что. А они даже не обернулись. Эзра в эту минуту был в зале — писал мелом на доске сегодняшнее меню.
— Скажи, почему тебя так заело? — спросила Рут. — Чем я тебе не угодила? Не хочешь, чтобы этакая деревенщина из округа Гаррет вышла за твоего брата?
— Да, не хочу, чтобы ты вышла за него. Я люблю тебя.
— Чего?
Он не собирался говорить об этом, но понесся дальше как угорелый.
— Я вполне серьезно. Меня будто дурманом опоили. Ты должна стать моей. Все время я думаю только о тебе.
Она с изумлением смотрела на него широко открытыми глазами. Ее рука, готовая смахнуть кусочки мяса на сковородку, замерла в воздухе.
— Вероятно, я говорю все не так, — сказал он.
— Говоришь? О чем?
— Рут, честное слово, я люблю тебя, — сказал он, — погибаю от любви. Мне кусок в горло не лезет. Посмотри на меня! Я похудел на одиннадцать фунтов.
Он поднял руки. Пиджак на нем болтался. Недавно он затянул ремень еще на одну дырочку. Костюмы сидели на нем уже далеко не безупречно — они топорщились и собирались в складки, отчего казались мятыми.
— Правда, ты очень похудел, — подтвердила Рут.
— Ботинки и те стали велики.
— Да что с тобой?
— Ты что, не слышала?
— Ты сказал, что это из-за меня. Издеваешься надо мной, что ли?
— Клянусь тебе, Рут… — сказал он.
— На тебе виснут все эти нью-йоркские барышни, манекенщицы, актрисы. Ты можешь выбирать кого захочешь.
— Я хочу тебя.
Она испытующе посмотрела на него. Похоже, он пробил эту стену: наконец-то у них состоялся настоящий разговор.
— Тебя надо подкормить, — сказала она.
Он застонал.
— Вот видишь, — упрекнула она. — Ты вечно отказываешься, что бы я тебе ни предложила.
— Я не могу.
— Да ты, по-моему, ни разу и не попробовал ничего из моей стряпни.
Рут отодвинула сковородку и подошла к стоявшей на плите высокой черной кастрюле: в ней что-то кипело на медленном огне.
— Овощной суп по-деревенски, — сказала она, приподняв крышку.
— Ну правда, Рут…
Она налила суп в небольшую керамическую миску и поставила на стол.
— Садись, ешь. Попробуй, и я скажу тебе, в чем тут секрет.
Над миской поднимался пар, запах был такой соблазнительный и пряный, что Коди почувствовал: он уже сыт. Взял протянутую ложку, нехотя опустил ее в суп и отхлебнул немного.
— Ну как?
— Очень вкусно.
Что правда, то правда! Суп был великолепный. Он в жизни не едал такой вкуснотищи. В бульоне, густом и крепком, плавали крупно нарезанные свежие овощи. Он отхлебнул еще раз. Рут стояла рядом, засунув большие пальцы в карманы джинсов.
— Куриные ножки, — сказала она.
— Что?
— Весь секрет — в куриных ножках.
Он опустил ложку в суп.
— Доедай, — сказала она. — Наращивай мясо на костях.
Он покорно зачерпнул еще.
Потом она принесла ему салат с пряными травами, которые сама вырастила на крыше ресторана, и булочки в плетеной корзинке, испеченные всего несколько часов назад — по домашнему рецепту, как она сказала. Коди съел все. Пока он ел, она стояла и смотрела на него. Когда она ставила на стол масло для булочек и наклонилась над ним, он ощутил ее тепло.
На кухне появились еще два повара; юноша-китаец жарил в масле черные грибы. Эзра сбивал что-то в миксере около мойки. Скрестив на груди руки, Рут села рядом с Коди и уперлась ногами в перекладину его стула. Коди принялся за громадный кусок пирога, размышляя о еде, о ее необъяснимом значении в жизни людей. Можно ли понять натуру человека по тому, как он относится к еде? Наверно, можно, взять хотя бы его собственную мать. Вот уж не кормительница. И никогда ею не была, даже когда они были маленькие и их питание полностью зависело от нее. Попробуй намекни, что ты голоден, и она тут же выходила из себя — раздражалась, начинала бессмысленно суетиться. Он помнил, как, возвратясь с работы, она яростно металась по кухне. Банки так и вываливались из стенных шкафов ей на голову — фасоль в томате с копченостями, колбасный фарш, тунец в масле, потерявший цвет консервированный горошек. Чаще всего она готовила ужин, даже не сняв шляпы. Хныкала, когда что-нибудь пригорало, а пригорало у нее даже то, что, казалось бы, невозможно спалить, зато другие блюда она подавала полусырыми, в самом фантастическом сочетании — например, тертый ананас с картофельным пюре! (По ее мнению, что бы ни осталось от завтрака, обеда, ужина, все можно было спокойно перемешать.) Из приправ она пользовалась только солью и перцем. Из подливок признавала только неразведенный консервированный грибной суп-пюре. И в детстве Коди думал, что ростбиф непременно должен быть волокнистым, что этот сухой, жесткий кусок мяса тонко нарезать нельзя, можно лишь разделить его вилкой на волокна, которые одно за другим со стуком падали в тарелку.
Правда, во время болезни мать приносила в комнату питье — горячий чай (она была мастерица по части заварки) и консервированный бульон. Пока ты пил, она стояла в дверях, скрестив на груди руки. Он помнил выражение ее лица, когда при ней ели или пили, в нем сквозила легкая неприязнь. Сама она ела очень мало, чаще всего просто ковыряла вилкой в тарелке, словно осуждая тех, кто был голоден или проявлял чрезмерный интерес к тому, что подавали на стол. Необходимая потребность… Она не одобряла это чувство в людях. Когда бы ни назревала семейная ссора, Перл обычно затевала ее за обедом.
Коди ел рассыпчатый пирог и думал о детях своей матери, о Дженни, например, которая вечно сидела на диете — лимонной воде и листьях салата, — никогда не позволяла себе сладкого и часто вовсе не являлась к столу, будто ни на миг не могла забыть неодобрительную мину на материнском лице. Да и сам Коди, признаться, не далеко от нее ушел. Для него пища, казалось, не имела никакого значения; это было нечто необходимое другим, и ради этих других — когда у него бывало свидание с девушкой или деловой ленч — он за компанию заказывал что-нибудь и для себя. Дома же у него в холодильнике хранились только сливки для кофе и лимоны для джина с тоником. Он никогда не завтракал, нередко забывал и о ленче. Иногда в послеобеденный час у него вдруг начинало сосать под ложечкой, тогда он посылал секретаршу в закусочную. «Что принести?» — спрашивала она, а он отвечал: «Все равно, какая разница». Она возвращалась с пирожком, китайским блинчиком или бутербродом с ливерной колбасой — ему и в самом деле было безразлично. Он не замечал даже, что именно она принесла. Откусив раз-другой, Коди продолжал диктовать и откладывал еду в сторону, а уборщица потом выбрасывала остатки. Одна женщина, с которой он как-то обедал, сказала, что это признак своего рода неполноценности. Понаблюдав, как он расковырял свою рыбу, а затем отодвинул тарелку, так и не проглотив ни кусочка, и, отказавшись от сладкого, великодушно и терпеливо ждал, пока она расправится с огромной порцией шоколадного мусса, она обвинила его в… как это она выразилась? — в отсутствии способности получать удовольствие от еды. Тогда он не понял, как ей удалось сделать столько выводов, разделив с ним одну-единственную трапезу. И по сей день все еще не мог с ней согласиться.
