После молитвы он забрался в уголок с реб Менахем-Мендлом и Хайклом и рассказал им об ужасе, который ему пришлось пережить в доме табачника.
— Мы обязаны спасти этого мальчика!
Хайкл сразу же взвился:
— Я вам помогу!
Он так загорелся от этой страшной истории, как Вова Барбитолер избил Герцку ремнем, что реб Менахем-Мендлу очень не понравилось, что ученик уже становится новогрудковским еще до того, как хотя бы семестр проучился в ешиве. Еще меньше ему нравился сам план забрать с собой Герцку без согласия отца.
— Ешива — не убежище для избиваемых мальчишек, — прошептал он.
— Неправильно. Если жертвенник и города левитов были предназначены быть убежищами для преследуемых, то можно и нужно и ешиве быть убежищем для преследуемых. Особенно ешиве, в которой изучают мусар, — резко ответил Цемах. Однако он понимал, что ссора — плохое начало для двух евреев, которые должны управлять одной ешивой. И добавил помягче: — Всю ответственность я беру на себя!
Точно так же, как реб Менахем-Мендл был тихим человечком, он был и тихим упрямцем. Он пощупал свою русую бородку, короткий нос с широкими ноздрями и ответил с болезненной улыбкой, что не хочет снимать с себя ответственность. Он только сказал, как видит это дело, и остается при своем мнении. Реб Менахем-Мендл сложил свой талес и филактерии и направился к выходу. Хайкл посмотрел ему вслед, и ему казалось, что это идет маленький мальчик, так скромно и незаметно вышел торговец сапожными принадлежностями из синагоги и оставил на том месте, где стоял, богобоязненную тишину. Глава ешивы не дал Хайклу долго мечтать:
— Виленчанин, не спите, время действовать. Отыщите Герцку Барбитолера и скажите ему, что я согласен, чтобы он уехал без ведома отца. Сегодня у нас вторник. Не позднее, чем завтра вечером, он должен упаковать в свой ранец одежду, а утром вместо того, чтобы идти в школу «Явне», пусть идет ко мне на постоялый двор. Я отведу его к валкеникским извозчикам, которые возят товары, а вечером он с ними уедет в местечко. Все мы поедем поездом в пятницу утром и прибудем в Валкеники до зажигания свечей, чуть позже, чем Герцка приедет на подводе.
— А что будет, когда его отец узнает? — спросил Хайкл.
— Он, наверное, приедет в Валкеники, чтобы вернуть сына, но мы его не отдадим, — ответил глава ешивы и проводил Хайкла до дверей. — Идите, и успеха вам.
В тот же вторник вечером Мейлахка тоже услыхал от главы ешивы, что должен собираться в дорогу. В среду мама и сестры Мейлахки стояли в своей фруктовой лавке с печальными лицами. Если какой-нибудь покупатель пытался торговаться, торговки орали на него:
— Наш Мейлахка уезжает на всю зиму учить Тору, и мы не увидим его до Пейсаха[108], а вы тут с нами торгуетесь из-за кило яблок?
Они заметили проходившего мимо табачника, который надел на Мейлахку арбоканфес. Зельда принялась рассказывать ему о своей радости и о своем горе: валкеникский ребе гонит, как кнутом, в пятницу утром ее сынок должен ехать. Но как же отпустить дитя на всю зиму? Он же еще совсем малыш, а в местечке снега выше головы. Он еще может там, Боже упаси, замерзнуть.
— Дайте ему с собой теплую одежду, он и не замерзнет. Поскольку ваш мальчик едет учиться, вы должны радоваться, — проворчал Вова Барбитолер и неуклюже зашагал на своих кривоватых подгибающихся ногах.
Сначала Вова Барбитолер обрадовался, что избавляется от валкеникского главы ешивы, потом забеспокоился. Этот дикий еврей не похож на человека, легко отказывающегося от своих планов. Так почему же он отказался от намерения забрать с собой Герцку? Вова крутился по переулкам, как в чаду, и не слышал толком, что его клиенты-покупатели говорят ему. Вечером он потащился назад домой с трезвой холодной печалью в сердце и с отвращением к самому себе, словно его башмаки были полны осенней грязи. За ужином ему кололи глаза пустые стулья старшего сына и дочери, покинувших его дом. Герцка тяжело дышал, как будто отец отбил ему легкие. Красные отеки на его бледной коже и провалившиеся щеки придавали Герцке болезненный вид. Вова мучал сына и жену своим молчанием, и Миндл ощущала, что тонет в стоячей ледяной воде. Она крутилась вокруг мужа, готовая ему услужить по малейшему намеку, но он на нее даже не оглядывался. Он хлебал суп, жевал мясо, облизывался, когда пил компот и из-под мрачно нахмуренных бровей постоянно бросал взгляды на Герцку. Хотя сын сидел тихо, сгорбившись и опустив глаза, отцу хотелось схватить его и ломать, ломать, пока не удастся сломить его упрямство. После еды он закурил сигару, и голубой дым забирался в его нечесаную бороду и не мог выбраться, вися вокруг заросшей физиономии, как туман над низинами и оврагами. Миндл убрала со стола пустые тарелки и вышла на кухню мыть посуду.
— Валкеникский глава ешивы уже уезжает и забирает с собой Хайкла и Мейлахку, сына жестянщика, — неожиданно сказал Вова и по тому, как вздрогнул Герцка, понял, что этот байстрюк, сын потаскухи, знает об этом. Отец больше не стал разговаривать с сыном, только принялся напевать себе под нос какую-то мелодию, как всегда, когда на него нападала холодная ярость.
Герцка всегда спал в одной комнате со своим старшим полуродным братом. С тех пор как брат ушел из дома, он спал там же один. В полночь он поднялся с кровати и стал думать об указании Хайкла, чтобы он упаковал в школьный ранец свои зимние вещи. Однако Герцка решил, что зимние вещи он еще успеет упаковать позднее; сначала он прокрадется в кухню и вытащит немного сладостей из шкафчиков Миндл. Он вынул из своего ранца учебники и запихнул их под матрас, чтобы отец не сразу же утром спохватился, что он не пошел в школу. С пустым ранцем в руке Герцка вышел из комнаты босиком, в одной ночной рубашке. В столовой он остановился и прислушался, не слышно ли движения в закрытой спальне. Отец обычно храпел, а теперь его храпа не было слышно. Герцка, недолго думая, прокрался в кухню. Из окна падал голубой свет и освещал плиту, порог, угол двери и верхние настенные шкафчики.
Он бесшумно и проворно забрался на стул, встал на цыпочки и раскрыл двери шкафчика. Его роста не хватало, чтобы он мог заглянуть и посмотреть, что находится внутри. Он вслепую шарил вытянутой рукой, пока не вытащил плоскую и широкую коробку из гофрокартона, в которой лежали жесткие четырехугольные бруски сахара. Герцка снял весь верхний слой сахарных брусков и положил коробку назад в шкафчик. Он слез со стула, сложил сахарные бруски в ранец, а один отправил в рот. Он сосал его с жадностью, но остерегался грызть. Затем взглянул вверх, на другой настенный шкафчик. Под ним стоял стол, как будто специально приготовленный, чтобы ему не надо было подтаскивать стул. Дверцы шкафчика были плотно закрыты, и когда Герцка открывал их, они так заскрипели, что он прямо ощутил боль, будто у него сорвали с болячки бинт. Однако, открыв двери, он нашел целый клад из больших и маленьких банок, полных варенья. Он достал одну литровую банку, сорвал с нее полотняную повязку, заменявшую крышку, и пальцем потащил из банки в рот засахарившуюся черешню, уже кисловатую, оттого что она перестояла. Но Герцке она понравилась. Он поставил на время стеклянную банку с вареньем на среднюю полку и посмотрел на самый верх.
Никто из товарищей Герцки не лазал лучше него через садовый забор, чтобы нарвать фруктов с деревьев. И сейчас он тоже проворно и ловко, как обезьяна, сперва одной, потом второй рукой схватился за край верхней полки и приподнялся. Там лежали связки сушеных яблок и груш для компота. Герцка даже забыл о страхе, постоянно клевавшем его в затылок железным клювом. Он уперся локтями в углы полки, а голову засунул по плечи в шкафчик. Пальцем Герцка разорвал связку сушеных груш. Он собирался снять десять-двенадцать ломтиков, а оставшиеся завязать обратно. Но слишком сильно двинул локтем, и груши посыпались вниз. От страха нашуметь он попытался одной рукой подхватить падающие фрукты — и упал на стол, перевернулся и свалился со стола на пол. Он остался лежать на полу, не смея пошевелиться, как будто неподвижность могла еще помочь ему и сделать так, чтобы в других комнатах не услыхали грохота. Неожиданно ему пришло в голову выбежать из дома в одной рубашке и так бежать до самого постоялого двора, к главе валкеникской ешивы. Он еще пытался убежать в своем воображении от босых ног, шлепанье которых уже слышал из спальни. Спустя мгновение на кухне стоял отец в подштанниках и спокойно курил. То, что он курил и молчал, сразу же погрузило Герцку в какой-то стылый покой. Он понял, что отец не спал, а прислушивался.
Вова посмотрел, на что он наступил, и поднял пару сушеных груш. Из ранца он вытащил пригоршню сахарных брусков. Вова тихо рассмеялся и присел на стул. Босой, в подштанниках, с растрепанной бородой, облитый голубоватым светом, проникавшим через окно с улицы, он выглядел покойником с кладбища. Он, не зажигая огня, лениво курил и рассматривал байстрюка Конфрады, лежавшего на полу, свернувшись, как бублик.
