Наконец, все более напуганная и загнанная, она решила приехать сюда, на север, и бежать в Англию.
— Теперь я даже не знаю, какой путь выбрать, подпольный или легальный, иду по всем сразу, и меня гонят отовсюду. Здесь так же плохо, я так же озираюсь по сторонам, я все время начеку: вот оно, мое дело, — быть начеку.
— Поехали со мной в Англию, Лейла.
— Куда бы ты ни шел, я с тобой.
Она отвела меня в сквот, где жила. По дороге я рассказал ей про свои скитания, умолчав про сицилийский эпизод с участием Виттории, ибо считал ненужным вызывать у Лейлы запоздалую ревность.
Затерянный в сельской глубинке вдали города и городских поселков, сквот состоял из зданий бывшей заводской администрации и квартир для рабочих, пустовавших после закрытия производства. Нелегальные иммигранты устроили там свою колонию в надежде, что удаленность обеспечит им относительное спокойствие.
В доме, где жила Лейла, каждая комната была занята африканской семьей из пяти-семи человек. Лейла находилась в привилегированном положении, занимая в одиночестве крошечную каморку, и за это мыла места общего пользования на этаже, что было нелегким делом, ибо квартал был отключен от канализации, и ей приходилось носить вонючие ведра на середину поля. Коллективная кухня была устроена в коридоре из двух плиток и трех пластиковых тазов — изначально в этом блоке офисов кухня не предусматривалась. Душевая тоже. Единственная возможность помыться, вымыть посуду и постирать — это использовать поливочный шланг, присоединенный к уличной колонке и подвешенный для всех под темной лестничной клеткой. Иногда, если находился сообразительный африканец, удавалось подключиться к линии и на несколько минут получить свет.
В доме что-то постоянно шумело, говорило, экзотически пахло. Распорядок дня у всех был разный — не совпадало ни время сна, ни время разговоров, ни время секса. Если кто-то жаловался, ответ был один: хочешь, чтобы было как дома — отправляйся к себе!
— Вавилон! Опять Вавилон… — шепнула мне на ухо Лейла с нежной улыбкой.
Несмотря на такую обстановку, мы с Лейлой провели чудесную ночь в ее закутке, на ложе из картонных коробок, ибо, решив вести себя так, как будто мы женаты, мы впервые остались наедине. Тела наши вернули себе то, что утратили, — молодость, нежность, наслаждение, веру в будущее. Мы были счастливы, как никогда, под звездами, которых даже не было видно в узкую форточку.
Утром Лейла трепетала от счастья в моих объятиях.
Я наконец-то чувствовал себя хозяином своей судьбы.
Последующие дни мы прожили в мире и покое. Притом что были тысячи причин для грусти: беспрестанно лил дождь, полиция проводила облавы в районе порта, не хватало денег и еды, вонючий дом кишел тараканами, повсюду были отбросы, мы с Лейлой наслаждались счастьем в тихой гавани.
Утром она уходила к вышивальщице, которая нанимала ее работать за несколько сантимов и хлебные корки, я искал случайные заработки, попутно подбирая варианты отплытия в Англию.
Я подружился с Полиной, знакомой доктора Шелькера, рыжей женщиной с молочной кожей и характером живее и подвижнее листвы на ветру, которая жила в блочном доме, пахшем перегретым кофе, и помогала бездомным заполнять официальные бланки. Имея диплом медсестры, она еще и лечила, по мере своих слабых возможностей, тех, кто был совсем плох.
Полина ценила меня, потому что, не создавая ей особых проблем, я брал на себя самые неприятные обязанности: помогал снять ботинки, неделями не слезавшие с ног, обмыть тело вокруг раны, когда стеснительный мусульманин не хотел раздеться перед женщиной.
В обмен Полина давала мне советы, как выжить, как избежать полиции и приблизить возможный отъезд. Дочь пастора, она не верила в Бога, но верила в радушие. Несправедливость возмущала ее.
— Особенно по отношению к вам, Саад, особенно несправедливость, которую испытываете вы, нелегальные иммигранты, — вашего горя никто не хочет замечать. Бедность — это многоэтажный дом. Наверху, на этаже для чистой публики, — безработные, обедневшие работники, лишившиеся работы в силу обстоятельств, и если сказать просто, к безработному относятся хорошо, ему сочувствуют, его бедность не сильно нам мешает, поскольку она временная. Дальше, этажом ниже, — честные бедняки: они работают, на жизнь не хватает, на них смотрят с жалостью, такому можно подсказать, чтобы не соглашался на невыгодную работу, но мы молчим, ибо он пусть и не деревенский дурачок, так дурачок общественный, мы постоянно радуемся тому, что умнее его. Ниже, на этажах без удобств, живут бедняки неприспособившиеся — бродяги, нищие, все, кто не сумел работать или жить вместе с людьми. Они не внушают нам страха, ибо по собственной воле исключают себя из системы и тем самым укрепляют ее. Но где-то в доме есть те, кто пугает, кто мешает жить, — это бедняки незаконные, нелегалы, подпольные иммигранты вроде тебя. Они селятся в подвалах, на лестничных клетках, во дворах. Это экономические мигранты, бегущие из стран, где, по их словам, нет работы. Во-первых, кто докажет? И как там выживают те, что остались? Может, эти приехали нас обокрасть? Они злоумышленники! И уж точно — нахлебники! Им, пиявкам, все нипочем — неравенство, бедность, ненастье, риск, незнание языка! Непонятно, как выживают при кораблекрушении… Моим современникам легче считать их везучими, а не активными, бесшабашными, а не смелыми. Такие, как ты, мешают, к ним поворачиваются спиной, предпочитают забыть, что они рядом, для них не ищут решений. Они сами выкарабкаются, чего им помогать? Им тут приходится туго — а дома ведь еще хуже? Иначе почему они не едут назад? Так что пусть помалкивают, чтобы их не было ни слышно, ни видно, как будто их вовсе нет… Пусть живут, только тихо, как мертвые. И это, дорогой мой Саад, худшее из оскорблений: оскорбление равнодушием. Все делают вид, что вас нет, словно вы не мерзнете в холод, не истекаете кровью, когда вас ранят. С этого и начинается варварство, Саад, когда человек не хочет видеть в другом себе подобного, когда назначают кого-то недочеловеком, когда людей разбирают по сортам и кого-то исключают из списка. Я всегда была за гуманность, за человечность против варварства. Пока будут люди «с правами» и люди «без прав», будет варварство. Я знаю, что, помогая вам, могу получить пять лет тюрьмы. И пусть. Так даже лучше! Пусть варвары посадят меня за решетку! Пусть заткнут мне глотку! Я выйду и все начну сначала! Цивилизация изменяет себе, назначая кого-то «чужим», «нехорошим», «нецивилизованным». Ни одна страна, достойная называться цивилизованной, не должна требовать вида на жительство.
Не прекращая выдавать эти тирады, Полина сосредоточенно вскрывала гнойники или звонила мэру, чтобы сделать ему разнос из-за бездомных. Но однажды она подмигнула мне, шепотом приказала проверить, что за дверью никого и никто нас не слышит, и сунула мне в руку конверт.
— Вот, Саад. Два билета на сегодня, на спектакль современного танца.
— Спасибо.
— Ты уже видел когда-нибудь современный танец?
— На родине я танцевал на свадьбах. И еще я много танцевал в Каире.
— Нет, я говорю о спектакле современного балета, поставленном одним из величайших хореографов современности.
— Я не знаю.
— Сегодня ты пойдешь туда. После спектакля пройдешь за кулисы и спросишь Хорхе, бразильца, он тоже иммигрант. Он член нашей организации. Он объяснит тебе, как, через несколько дней, когда закончится гастрольный тур, он переправит вас с Лейлой в Англию.
— Правда?
— Правда. Хотя я бы тебя с удовольствием оставила при себе, ты очень мне помогаешь.
Никогда еще я не пробегал так быстро километры, отделявшие меня от сквота. Я рассказал все Лейле, мы смеялись и плакали вместе.
Вечером мы отправились в просторный современный театр, где давали спектакль.
Редко когда прекрасное зрелище доставляло мне столько горя. Видя этих людей — великолепных, свободных, раскованных, невесомых, грациозно владеющих своим телом, отринувших все цепи, кроме земного притяжения, — мы с Лейлой испытали потрясение. Мы поняли, что мы уже не такие, что никогда уже такими не будем, что мы выдохлись, состарились, устали, что мы забыли, как это — жить, двигаться и дышать просто из счастья жить, двигаться и дышать, что мы обретаем мимолетное воспоминание об этом только в любви. Сидя с открытым ртом, со слезами на глазах, мы чувствовали себя одновременно отчаявшимися и утешенными.
За кулисами Хорхе, один из танцовщиков, сложенный как фавн, в его стоявших дыбом волосах необъяснимым образом сочетались темные и светлые пряди, впустил нас к себе, потом принял душ и подробно рассказал нам о предстоящих действиях.
Мы вернулись в сквот после многочасовой ходьбы, ничего не соображая от усталости и восхищения, легли, слились в объятии, и, не в силах заснуть, до рассвета улыбались в потолок.
